Царица печали

А когда я всматривался сблизи в пушок на ее шее, в том месте, где кончается линия волос, то не мог удержаться и языком вел вдоль позвоночков, стараясь, чтобы моя слюна не успела высохнуть на ее шее, не отрывал взгляда от праздных с незапамятных времен дырочек для сережек, а мой язык, опережая мысль, уже поселялся в ее ухе, и под ухом, и под другим ухом тоже, и тогда она сама приходила в движение, уже по собственному выбору любезно знакомя меня с местами, сильнее других стосковавшимися по влаге моих губ, подставляла мне их: ложбинка у основания шеи — в месте сближения ключиц — ждала увлажнения и ниже, под ключицами, где нежно начинает обозначать себя грудь, и медленно, очень медленно, круговыми движениями — языка на одной груди и кончиков пальцев на другой — я выводил симметричные спирали, все теснее окружая утвердившиеся в желании и отвердевшие от желания соски, даже сама мне их нетерпеливо подставляла, чтобы с ними в устах вызывал духов из ее уст, духов любовников былых времен, которые в ее стонах и отрывистом шепоте выбирались на свет и сбрасывали со столиков чашки, сбивали в кучу простыни и склоняли нас к тому, чтобы мы, отбросив церемонии, предпочли ненасытность и подчинились бы этим шепоткам, не признавая порядка, не признавая ни вертикали, ни горизонтали, ни полов, ни потолков, не признавая ни этот свет, ни тот, ни жизнь, ни смерть, чтобы все оказалось бренным, несущественным, когда мы оба, объединенные взаимным обладанием, обалдевали и становились безразличными ко всему остальному, а остальным тогда становилось все, кроме нас, впрочем, мы сами тоже становились тогда остальным, неважным, а важно было только то, что возникало между нами и все быстрее и быстрее несло нас друг к другу, делая нас все ближе и ближе.

У меня все время было подозрение, что время нас обманывает, но я не подозревала, что оно обманывает нас все время.

Я увидела на улице какого-то господина в шляпе: он галантно приподнимает шляпу, приветствуя какую-то солидную пару. Между солидной парой и галантным господином проезжает ребенок на велосипеде, шляпа из руки галантного господина вылетает, он наклоняется за шляпой, солидная пара умиленно смотрит вслед юному велосипедисту, безграничное терпение на их лицах — как все мило, милая сценка, милые люди, вот только вижу я это не впервые (в сотый, в тысячный раз?). То, что принято считать миром внешним, я разоблачила как оживленную сценографию с ограниченным количеством вариантов. Ограниченным моей памятью. Я стала так часто узнавать лица, ситуации, угадывать погоду, события, что этот свет должен был бы для меня уже очень давно кончиться, так давно, что это, в сущности, громадное количество картин, которые в моей памяти отложились за годы жизни, успело примелькаться. И я успела проникнуться уверенностью, что меня давно уже нет в живых. Я думала, что смогу справиться с этим, но чувство, что тебя больше нет, довольно сильно занижает самооценку, особенно если это чувство начинает, с позволения сказать, обретать плоть. Я так подумала: я не знаю, какая она должна быть, загробная жизнь, но я себя в ней не вижу, и как раз тогда началось самое плохое: уже не стало моего тела, в смысле, видеть-то я его видела, но перестала ощущать, не могла двигаться, или даже и этого не было — я впала в истерику, спросила его, видит ли он меня, как он вообще может видеть меня, если меня нет, как можно быть таким наивным и ничего не понимать, но довольно было того, что он прикоснулся ко мне, достаточно было того, что я услышала от него: «Да успокойся ты, с тобой все в порядке, ведь не с самим же собой я сейчас разговариваю»; он гладил меня и приводил в чувство, его прикосновения возвращали меня к себе.

А когда все эти досадные рецидивы одолевали ее, когда она пыталась бежать от себя, мне приходилось крепко держать ее, оберегая, потому что в те моменты, когда земля уплывала у нее из-под ног, она могла больно удариться о воздух, и тогда надо было обнять ее, незаметно подмешать лекарства к сокам, обнять ее и объяснить, что все для нас остается в раз и навсегда установленном любовном порядке, обнять ее, тайно вливая изо рта в рот психотропный сок, обнять ее, убеждая, что мы были, мы есть и мы будем, что это все происходит взаправду, обнять ее и почувствовать в ответ, как в ней спадает напряжение, как разряжается источник истерии, как она обмякает в моих объятиях и уже безгранично верит в мои слова, обнять ее и уложить на диване, обнять ее взглядом, удаляясь в прихожую, снять трубку и набрать номер врача, обнять ее мыслью, шепча психиатру, что с ней опять все то же, сообщить врачу, сколько и каких лекарств дано, и ожидать инструкции, окутать ее дыханием облегчения, когда врач напомнит, что это не лечится, но с этим можно научиться жить, если организовать уход, а потом укутать ее одеялом и еще раз проверить сон, потому что, если этот ее многотрудный сон метался под веками, я начинал целовать ее веки, пока они не переставали дрожать под моими губами.