Царица поверженная

Моя самая дорогая, любовь моя, как ты могла так поступить со мной? Гонец сказал мне, что у нас дети, он видел тебя с ними. Как могла ты утаить от меня? Если бы я только знал, я ни за что не заключил бы этот брак, я имел бы основательный повод для отказа. Но ты подвела меня – предала меня! Будь в твоем сердце хоть немного любви, такое было бы невозможно!

С самого отплытия из Египта я пребываю в аду, ибо не могу никому довериться. Теперь, оказывается, не могу доверять даже тебе. Все говорят мне, что благодаря моему браку достигнут мир. Пусть и высокой ценой, но достигнут.

Я проведу зиму в Риме. Здесь были волнения, Октавиан подвергся на скачках нападению толпы и мог бы погибнуть, не вмешайся я. Может быть, мир и наступил, но для наведения порядка предстоит еще очень многое сделать.

Как ты назвала их? Расскажи им обо мне, их отце.

Не забывай меня, молись за меня, держи меня в своем сердце, как я держу тебя в своем.

Посылаю это со всей поспешностью.

Я чуть было не прониклась сочувствием – чего он и добивался. Но что это за человек, если ему нужен «предлог», чтобы отказаться от Октавии и жениться на мне! Чья-то беременность – это подходящая отговорка для учителя или пастуха, но никак не для триумвира, властителя половины мира. И что он имел в виду, когда писал, будто я предала его? Ведь это он предпочел мне Октавиана и Октавию. Какая жалость, что он не может никому доверять! Как печально! Но разве я не предупреждала его, не твердила ему, что Октавиана следует опасаться? Вместо этого он спасает самого опасного своего противника! Раз ты не в силах покончить с Октавианом сам, не мешай толпе сделать это за тебя.

Что касается детей – я не знаю, что им говорить об Антонии. С Цезарионом гораздо легче: его отец умер и объявлен богом. Живой Антоний – слишком деликатная тема. Но с этим вопросом, к счастью, можно не спешить. Дети еще слишком малы, и рассказывать им что-либо придется очень не скоро. Сначала их нужно научить говорить.

Глава 18

Пока мы оставались отрезанными от мира, у меня было достаточно времени и для раздумий, и для восстановления сил. День ото дня я худела, а младенцы, напротив, набирали вес, словно отбирая у меня излишнюю полноту. Боль исчезла, вернулось хорошее самочувствие.

– Молодость – превосходный целитель, – сказал Олимпий, объявив о моем полном выздоровлении.

– По-моему, нужно благодарить твое искусство, – возразила я. – Разве мало молодых людей умирает до срока?

Мне пришло в голову, что двое – твой врач и твой казначей – знают тебя лучше кого бы то ни было, даже лучше тебя самой. Одному ведомы тайны твоего тела, другому – тайны твоего кошелька. Им видна полная и истинная картина твоей жизни.

– Тут помогла и удача, и крепость твоего организма. Ты живучая как крокодил.

– Ну вот, раньше меня сравнивал с крокодилом Антоний, а теперь и ты туда же. По-моему, это не совсем похоже на комплимент.

Олимпий мимолетно нахмурился, как всякий раз, когда мне случалось упомянуть Антония. А между тем у меня имелось дело, затрагивающее и Антония.

– Я ведь не внешность имел в виду, – пояснил Олимпий. – У крокодила есть ряд достойных восхищения качеств: сила, выносливость, терпение, способность приспосабливаться. Убить крокодила очень трудно, и он способен выжить в таких условиях, когда большинство других животных погибнет. Завидная особенность.

– Действительно… – пробормотала я, стараясь подступиться к главной щекотливой теме. – Я что хотела сказать, Олимпий… Твои познания в ранах и целительстве примечательны… для грека.

Теперь брови его взметнулись вверх. Он выглядел настороженно, как газель, которая подозревает, что поблизости бродит лев.

– Для грека?

– Конечно, медицинское образование у нас в Мусейоне по-прежнему самое лучшее в мире, – сказала я. – Ты последователь великого Герофила, чьи анатомические изыскания и опыт в области извлечения камней и вскрытия абсцессов – великие достижения своего времени. А какие здесь возникли теории! Праксагор и его гипотеза о кровеносных сосудах! Идея Диоскорида о природе чумы – как это увлекает! Но…

– Но что? – Теперь он действительно насторожился.