Царица поверженная

Казалось невероятным, что такое малое количество снадобья способно оказать столь мощное воздействие.

– Когда я уйду, выпей его – все. Застели свою постель вот этим. – Он протянул мне корзинку. Внутри я увидела сложенную ткань. – Ложись. Жди. Больно не будет, просто подожди. Потом, когда все кончится, сверни подстилку и спрячь. Я приду к тебе и уберу следы до возвращения Хармионы.

Я взяла корзинку и направилась к кровати.

– Помни: уже завтра останутся лишь воспоминания. Все пройдет. Не теряй мужества. – Олимпий взял меня за руку. – Какая холодная! Неужели для тебя это так трудно?

Я сглотнула и кивнула. Моя рука была холодна как лед, отчего его рука казалась еще теплее.

– Большинство людей не могут исправить свои ошибки, – промолвил он. – Последствия наших оплошностей остаются с нами, и мы расплачиваемся за них. Думаю, ошибок немало у нас обоих. Но за эту тебе расплачиваться не потребуется.

Олимпий крепко сжал мою руку и добавил:

– Пожалуйста, не бойся. Обещаю, я вернусь через несколько часов. Поверь… – Он помолчал. – Мне самому непросто нарушить клятву Гиппократа и дать тебе это снадобье. Нелегкое решение и для тебя, и для меня. Но оно необходимо.

Он тихо ушел, а я в нелепой неподвижности замерла у кровати. Почему он не мог остаться со мной? Впрочем, он прав: нужно не просто избавиться от плода, а стереть это событие из памяти и из прошлого, словно его никогда не было. Тут лучше действовать в одиночку, свидетели ни к чему.

Расстелив плотные простыни, я взяла бутыль. Руки мои были так холодны, что стекло не нагревалось. Я, поежившись, отложила сосуд и принялась энергично растирать ладони. Потом мне показалось, что нос мой тоже мерзнет. Я прикоснулась к его кончику – холодный, как камень. Словно кровь отхлынула от моей кожи еще до того, как я успела принять эликсир.

Я подняла сосуд к свету. Почему, интересно, все лекарства зеленые? Мне вспомнилось зелье, что мы пили в Канопе. Может быть, от его плодов теперь и требовалось противоядие – один зеленый напиток против другого. Я поежилась.

«Если не выпьешь его, – сказала я себе, – ты день за днем будешь раздуваться как пузырь, пока весь мир не узнает, что Антоний приезжал в Александрию развлечься и оставил на память о себе бастарда».

История рассмешит Рим и подвигнет Октавиана на новые язвительные стишки. А мне достанется сомнительная слава еще одной брошенной любовницы вроде Китерис или Глафиры.

И еще я поняла, что все это плохо отразится на Цезарионе.

Будут говорить, что Антоний использовал вдову Цезаря для своего удовольствия, а потом бросил. Выходит: что достаточно хорошо для Цезаря, то пустяк для Антония.

Да, люди скажут, что я покрыла позором память Цезаря. Я допустила, чтобы Антоний сначала занял его место, а потом наплевал и на меня, и на все последствия нашей связи. Да, именно так все и будет выглядеть!

Я потянулась к бутыли, взялась за пробку.

«Это самое малое, что можно сделать во исправление ошибки, – подумала я в отчаянии. – Цезарь, прости меня! Ты знаешь, что все было не так, как могут подумать люди, но ведь тебе это ведомо, а им нет. Есть лишь один способ избегнуть бесчестия. Я не подведу тебя во второй раз».

Однако, уже поднеся бутыль ко рту и ощутив губами гладкое стеклянное горлышко, я вдруг ощутила поблизости присутствие кого-то или, может быть, чего-то. Меня бросило в дрожь, я отдернула бутыль и поставила ее рядом с собой, а когда взглянула на нее со стороны, содрогнулась еще сильнее. Поблескивающее стекло напомнило о блеске змеиных глаз в Мероэ, а содержимое показалось ядом.

Я отпрянула, удивляясь тому, что едва не выпила снадобье, даже не потрудившись осмыслить доводы Олимпия, взвесить все за и против. Словно поддалась внушению.

Разумеется, его слова звучали убедительно и разумно, но… но он не учел главного.

Независимо от любых обстоятельств – других детей Антония, Фульвии, Рима, Октавиана, Цезаря, возможных насмешек – боги и Исида, Великая Мать, подарили мне дитя. Я – его мать, и в сравнении с величием этого факта все прочее ничтожно. Цезарион стал моим счастьем, и ребенок Антония подарит мне радость, а что там с их отцами – не имеет значения. То есть, конечно, имеет, но само по себе. Одно к другому не относится.

Я упала на постель и зарыдала от ужаса – я была так близка к страшной ошибке! Непоправимой ошибке, что бы ни говорил Олимпий.

Может быть, сейчас ко мне явилась сама Исида.

Сдернув с кровати принесенную Олимпием подстилку, я улеглась и с облегчением почувствовала, что мои руки снова теплеют. А потом провалилась в благодатный сон.

Проснувшись, я увидела, что Олимпий склонился надо мной. Он поднял и убрал в корзину сложенную подстилку, легко коснулся меня с нежной гордостью во взоре, но тут увидел нетронутую бутыль и переменился в лице.

– Вижу, ты не смогла, – печально промолвил он.

– Не смогла, – прошептала я. – И не захотела.

– Тут нечего было бояться. Я же говорил…

– Я не боялась, – заверила я его. – Но понимаешь… Как трудно объяснить… Я люблю это дитя, хотя еще не видела его лица и не знаю имени.

Он покачал головой: