Царица поверженная

При свете дня я разговаривала с Мардианом весьма решительно, но вот ночью лежала без сна и чувствовала себя куда менее уверенно. С точки зрения здравого смысла, Антонию следовало вновь включиться в жизнь Рима. Раз восточная авантюра провалилась, о ней следует забыть, отбросить за ненадобностью и сосредоточиться на новых задачах. К тому же ему, как хамелеону, присуще замечательное свойство приспосабливаться к любой среде. В пурпурном плаще он настоящий полководец, в тоге — римский магистрат, в тунике — эллинский гимнасиарх, в львиной шкуре — Геракл, в венке из виноградной лозы — истинный Дионис. В отличие от меня, он становился кем угодно для любого народа. Таков его особый дар, его редкостные чары.

Теперь он мог с легкостью вновь облачиться в римскую тогу, взять за руку свою супругу, добродетельную матрону, и отплыть обратно в Рим. Восток не ответил на его чаяния — ну и ладно, место найдется повсюду. Октавиан окажет ему радушный прием. Если бы и было между ними непонимание, прошлое недоразумение давно забыто. А меня как досадную помеху их союзу они и не вспомнят.

Антоний — дитя Запада, и Запад его ждет. Взамен я могла предложить ему лишь борьбу за строительство широкого восточного союза с перспективой равноправного партнерства с Римом. И себя.

Но политический союз — это одно, а союз мужчины и женщины — несколько иное. Я решительно не понимала Октавию. Если бы мой муж открыто провозгласил своей супругой другую, подарил ей земли, отчеканил ее профиль на монетах рядом с собственным, я не стала бы мечтать о его возвращении. Во всяком случае, ни за что не приняла бы его назад, как бы мне этого ни хотелось. А уж гоняться за ним — о таком и подумать стыдно!

Но время шло, а положение оставалось неопределенным. Постепенно я привыкла и к неопределенности, и к ожиданию, стерпелась с ними.

Отзывчивый Мардиан даже поставил перед собой задачу найти литературные цитаты про ожидание и терпение. Он обратился за помощью к библиотекарю Мусейона.

— Гомер в «Илиаде» говорит: «Судьба человеку в удел дает терпеливую душу», — решился он однажды высказаться.

— Это так расплывчато, что ничего не значит, — отозвалась я.

И то сказать: кому дает, кому не дает. Разве мало людей, вовсе не умеющих терпеть?

— «Терпение есть лучшее лекарство от всех невзгод», — писал Платон, — заметил Мардиан в другой раз.

— Еще одно обобщение? — усмехнулась я.

— А вот тебе высказывание, принадлежащее Архилоху: «Боги дают нам горькое лекарство терпения».

— А почему оно должно исходить от богов? — спросила я, вдруг ощутив желание поспорить. — Взять Сафо, уж ей-то виднее. И она вот что пишет: «Луна и Плеяды на небе. Уж полночь, и время уходит. Я лежу в постели одна…»

Мардиан хмыкнул.

— Чего ради ты изводишь себя, читая эту Сафо?

— Поэзия утешает меня и вместе с тем воспламеняет, — ответила я.

— Тебе ли не знать, что это яд для души! — фыркнул он.

В другой раз он предложил цитату из Священного Писания.

Эпафродита, из «Плача Иеремии»: «Благ Господь к надеющимся на Него, к душе, ищущей Его».[8]

Я рассмеялась.

— Это не тот Господь, которого я жду.

— Моя дорогая, я сдаюсь. Воспламеняй себя с помощью Сафо — или кого хочешь. Но это не поможет!

Вид у него был строгий.

После ухода Хармионы и Ирас я оставалась наедине с ночью в спальне с мягко шевелящимися занавесками и читала стихи. Давно ушедшие люди говорили со мной сквозь столетия. Казалось, само время придает их изречениям весомость, какой нет в словах живущих. Они и вправду дарили своего рода утешение: побуждали благодарить судьбу хотя бы за то, что я, даже испытывая боль, жива, а они, несчастные, уже мертвы.

Мертвыми быть впереди нам отпущена целая вечность.
Те же немногие годы, что жить нам дано, проживаем мы скверно…

Вот что говорили мне стихи, вот о чем предостерегали.

Я еще днем поняла, что получу известия, ибо в то время, когда причаливали и разгружались корабли, мне доложили о прибытии сухопутных гонцов. Уже ночью, когда я возлежала на открытой террасе, любовалась игрой лунного света на волнах гавани, наслаждалась поэзией и арабской засахаренной дыней, принесенное служанкой письмо едва побудило меня поднять голову.

— Оставь его здесь, — сказала я, махнув рукой на перламутровую чашу, где хранила незначительные безделушки.

Я так увлеклась искусными стихами Катулла, что не могла остановиться: они были столь же приятны и (как я подозревала) вредны для здоровья, как отменные сласти. Меня радовало, что я сподобилась выучить латынь и теперь могла проникнуться его терзаниями и устремлениями.

Odi et ашо: quare id faciam, fortasse requiris.
Nescio, sed fieri sentio et excrucior.
Да! Ненавижу и все же люблю. Как возможно, ты спросишь?
Не объясню я. Но так чувствую, смертно томясь.[9]