Царица поверженная

Планк выглядел так, словно я подарила ему царство. Даже тогда это показалось мне странным.

К нам подошли прибывшие на церемонию Марк Титий и Домиций Агенобарб. Планк похвалился своим трофеем. В итоге получилось так, что их обошли.

— Сегодня день подарков для всех, — сказала я. — Я не могу подарить вам царства, но как насчет города? Хотели бы вы, чтобы в вашу честь назвали город?

Они опешили, особенно Агенобарб. Для закоренелого республиканца такое должно звучать неподобающе, но мне показалось, что лесть подействовала и на него. Ну а Титий, конечно, всегда был готов принять почести.

— Я переименую два города в Киликии. Назову их Титиополис и Домициополис, — сказала я.

Оба не скрывали довольных улыбок.

— Ваше величество, — сказал Титий, — что я могу сказать, кроме как предложить мою вечную благодарность?

Его красивое худощавое лицо стало еще симпатичнее. Он наклонился и поцеловал мою руку, позволив теплым губам задержаться чуть дольше, чем принято.

— Госпожа, — суровый республиканец Агенобарб никогда не называл меня «величеством», — ты очень щедра.

Он сухо поклонился.

Вино текло рекой: я распорядилась, чтобы откупорили дюжины амфор лучшего хианского и наливали не скупясь. Что касается пира, то он превзошел бы все измышления прикормленных Октавианом поэтов. Там были все лакомства земли, воздуха и моря: разнообразнейшие морские твари, устрицы, крабы, вепрь, говядина, даже гиппопотам и крокодил; журавли, перепела, павлины, фламинго; сладкие дыни, огурцы, виноград, фиги, финики, медовые лепешки, заварной крем и охлажденные фракийским снегом соки — гранатовый, тутовый и вишневый. Больше всего я гордилась последним: попробуйте доставить целый холм снега за сотни миль, в жаркий Египет.

При подаче каждого нового блюда раздавался одобрительный гул, заглушавший звучание лютни, лиры и флейты в глубине зала. Блюда с сугробами снега, куда были помещены сосуды с соком, встречали настоящим ревом.

Цезарион расположился за столом рядом с римскими военачальниками, дети — цари и царица — неподалеку. Я не могла не любоваться Цезарионом, обликом и статью прекрасно вписавшимся в компанию знатных римлян. От меня не укрылось, что они украдкой внимательно к нему приглядывались.

— Зрелищ! Зрелищ! — потребовали некоторые захмелевшие из гостей.

На этот случай я пригласила танцовщиц, акробатов и нечто не совсем обычное — дрессированных обезьян. Однако гибкие грациозные танцовщицы, равно как и акробаты, подвыпившую публику не воодушевили. Обезьяны ненадолго позабавили зрителей, но громкие человеческие крики распугали этих зверей. У меня в запасе осталась лишь труппа актеров Диониса. Они должны были исполнить драму о Плутоне и Персефоне. Народу это представление всегда нравилось: там были Аид с дымом и огнем, трехголовый Цербер (зрелище всегда производило сильное впечатление, особенно когда каждая из голов издавала рык), лодочник на Стиксе и, конечно, похищение Персефоны.

Но актеры тоже не смогли полностью овладеть их вниманием. Поначалу все шло хорошо, но потом снова поднялся шум, а Планк внезапно вскочил на ноги и стремглав выбежал из зала. Должно быть, переел или перепил. С римлянами такое случалось нередко, что вызывало насмешки со стороны греков и иных культурных народов.

Потом он появился вновь, но в каком виде? Голый, вымазанный синей краской, в венке из водорослей и с трезубцем в руках.

— Приветствуйте морского владыку! — закричал он и поднялся на помост к актерам. Потом он встал на четвереньки и продемонстрировал публике прицепленный сзади рыбий хвост.

Сначала воцарилась полная тишина, но через мгновение римляне покатились со смеху. Видимо, таковы их представления о юморе. Я глянула на Антония — он тоже заливался смехом. Детишки, конечно, хохотали до упаду, но с них что взять, у них и вкус детский. Что ж, если римский военачальник и наместник провинции ведет себя таким образом…

Антоний прав. Римлян мне не понять никогда.

Я посмотрела на Планка, скрывая гримасу отвращения. И эти люди считают себя достойными править миром!

Поздно ночью, когда гости разошлись, розовые лепестки смялись, а шелковые полотнища были разорваны в клочья перепуганными обезьянками, мы с Антонием стояли вдвоем посреди отдававшего эхом зала. Дети давно отправились спать, даже Цезарион, а мы обозревали оставшийся после праздника беспорядок.

— Александрия никогда этого не забудет, — сказал он. — Такой день бывает раз в жизни.

— Хвала Исиде!

Я подумала, что еще одного подобного дня не переживу.

— Мне кажется, все почести и пожалования приняты хорошо, — осторожно сказал он.

— Здесь — да. Как воспримет их Октавиан, это другой вопрос.

— Восток мой, и я могу распоряжаться им по своему усмотрению. Рим вручил верховную власть мне, а не кому-то другому.

— Я имела в виду не раздачу царств, а объявление Цезариона истинным наследником Цезаря, — сказала я. — Это ведь объявление войны. Таково и было твое намерение?

— Я… Ну, не совсем так, — сказал он. — Но ведь это правда, и людям нельзя об этом забывать.

— Почему ты не предупредил меня? Или ты говорил, поддавшись порыву?