Царица поверженная

Я начала отстраняться от него, поскольку разобрать написанное мне так и не удалось.

Но когда я попыталась выпрямиться, он тоже сделал движение, и его щека мимолетно коснулась моей. Я застыла; это запретное прикосновение мгновенно разрушило разделявший нас невидимый барьер, поддерживаемый традициями и воспитанием.

Он шевельнулся снова, мы опять соприкоснулись, и тогда — его движение казалось растянутым во времени, как во сне, но в действительности, конечно же, все произошло почти мгновенно — он повернул голову и поцеловал меня. Позабыв обо всем, я ответила на поцелуй и почувствовала, что Антоний поднимается со стула, увлекая за собой и меня. И вот мы уже стояли лицом к лицу, не прерывая страстных поцелуев. Не помня себя, я обняла его и прижалась к нему.

Он целовал меня со всей силой страсти, и я, удивляясь самой себе, откликалась с тем же желанием. Его прикосновение открыло тайную дверцу, что так долго оставалась запертой. Она распахнулась неожиданно, и эта неожиданность сделала меня беспомощной.

«Но ведь это безумие! — промелькнула мысль. — Необходимо остановиться!»

Я пыталась отстраниться, но Антоний словно боялся выпустить меня из объятий.

— Я всегда хотел тебя, — тихо прошептал он у самого моего уха, тогда как его левая рука удерживала мой затылок.

Что значили эти слова? Извинение? Он оправдывался в том, что явился в полночь, под надуманным предлогом, в мои покои?

— Полагаю, это началось, когда ты впервые приехал в Египет, а я была еще девочкой? — спросила я словно в шутку.

На самом деле я пыталась успокоиться, унять колотившееся сердце. Оно стучало так громко, что я боялась, как бы Антоний не услышал этот стук — ведь наши головы сблизились, а сердце стучало прямо в висках.

— Не знаю. Но я не забывал тебя. И когда снова увидел тебя в Риме — ярчайшую звезду в созвездии Цезаря… О да, я жаждал тебя как мальчик, увидевший чудесные свечи в лавке, но не имеющий денег. Ты принадлежала Цезарю, и даже мечтать о тебе было изменой. Но… — Он помолчал. — Я все равно желал тебя. Во всяком случае, когда бодрствовал.

Я почувствовала, хотя и не могла увидеть, его смущенную улыбку, и от этого улыбнулась сама.

Теперь между нами возникла обоюдная неловкость: ни он, ни я не знали, идти ли вперед навстречу желанию или отступить, укрывшись в безопасном одиночестве. Я решила выбрать второе.

— Мой солдат, — сказала я, как бы шутя, — мой командир.

И снова я попыталась выйти из затруднительного положения, спрятавшись за иронию. Но не получилось.

— Нет, я не твой командир, я просто командир, — возразил он. — Если только ты не возьмешь меня на службу.

Он принялся целовать мою шею около уха.

— Я думала, ради этого и устроена наша встреча. Ради будущих союзов — политических союзов.

— Нет, — снова возразил Антоний, — вот ради чего наша встреча.

Он продолжал целовать меня. Словно играя с моим платьем, он развязал тесемки, и оно упало с моих плеч. Почему я не остановила его? Разум говорил, что нужно сопротивляться, но кожа, которую покалывало от возбуждения, не давала воли разуму. Она страстно желала его прикосновений, словно у нее были собственное сознание и свои потребности.

На палубе находилась стража — стоит кликнуть, и его мигом пронзят копьем. Да что на палубе — прямо за дверью стоит часовой. Положить этому конец можно в одно мгновение: позвать охранника, и он спасет меня от моего тела, охваченного внезапным желанием. Проблема, однако, заключалась в том, что тело решительно побеждало. У меня не было воли позвать людей. Я безмолвно позволяла Антонию целовать себя, гладила его плечи и касалась его волос.

— Я хотел увидеть тебя. Должно быть, я наполовину сошел с ума, если стремился увидеть тебя так сильно, — торопливо, невнятно говорил он. — Это тянулось так долго, а у меня… у меня не было никакого вразумительного предлога для встречи. Ты понимаешь? Моя власть заканчивается на границе Сирии. Я мечтал о том, чтобы ты официально пригласила меня в Египет, но не дождался. Месяц проходил за месяцем, ты молчала, вот мне и пришлось выдумать причину, чтобы вызвать тебя. Да, получилось неловко. Ты, наверное, обиделась и рассердилась.

Он наклонил голову и стал целовать верхнюю часть моей груди.

Волны возбуждения накатывали на меня с такой силой, что я едва выговорила:

— Если б я знала истинную причину, я бы не рассердилась.

— Ты должна была знать. Ты должна была догадаться.

Он замолчал и продолжал целовать меня. Его губы спускались все ниже.

И снова я стыдилась себя, стыдилась желания, которое он во мне пробуждал. Еще один женатый римлянин — не безумие ли с моей стороны вновь вступать на стезю, уже принесшую столько горя?

Я отстранила его и собиралась сказать, чтобы он уходил и не бесчестил ни себя, ни меня; что причиной всему вино, а назавтра он обо всем забудет. Но эти слова так и не прозвучали — ведь он на самом деле мог устыдиться и уйти. А я этого не хотела.