Царизм накануне свержения

разных языках. У большинства из нас вчера, после заседания в Царском Селе, создалось тяжелое впечатление о значительном разделе между нами и Вами. Я считаю необходимым заявить об этом откровенно. Мы радикально расходимся в оценке сов­ременного положения и средств борьбы с надвигающейся грозой». В ответ Горемыкин «усердно попросил» доложить царю о непри­годности его, Горемыкина, как председателя Совета министров. Тогда Щербатов поставил вопрос о непригодности всего пра­вительства: «Мы все вместе непригодны для управления Россией .при слагающейся обстановке... И я, и многие сочлены по Совету «министров определенно сознают, что невозможно работать, когда течения свыше заведомо противоречат требованиям времени. Нужна либо диктатура, либо примирительная политика. Ни для того, ни для другого я по крайней мере абсолютно не считаю себя пригодным. Ваша обязанность сказать государю, что для спасения государства от величайших бедствий надо вступать на гпуть направо или налево». Между двух стульев сидеть нельзя.

Дальнейшая перепалка обратила спорящие стороны к ко­ренным для них принципам. Царь — помазанник божий, говорил Горемыкин, «он олицетворяет собой Россию». Его воля прояви­лась, й верноподданные исполняют ее, невзирая ни на какие последствия. «А там дальше воля божья. Так я думаю и в таком сознании умру». Но, возразил Щербатов, «ни один военачальник, ни один корабль не пустят императора в заведомую опасность». «А если он, верховный вождь, укажет?» — возразил на это премьер. Ему ответил Поливанов: «Капитан корабля все-таки не пустит, хотя бы пришлось применить силу».

Но силы этой как раз и не было. «К сожалению,— констати­ровал Сазонов,— мы не имеем ни полномочий, ни возможностей капитана корабля». Поэтому остается одно средство — попы­таться еще раз «убедить».

В связи с этим речь пошла о том, как надо относиться к царской воле. Для царских министров это был вопрос вопросов. Для большинства членов Совета министров, подытожил Хари­тонов, вопрос решается следующим образом: если воля царя не вредна для России, ей надо подчиняться, если же вредна,— уйти. «Мы служим не только царю, но и России». Точка зрения Горе­мыкина была иной: для него царь и Россия — неразделимые понятия. «Русскому царю,— возразил на это Самарин,— нужна служба сознательных, людей, а не рабское исполнение прика­заний». Если развивать мысль Горемыкина, подхватил Сазонов, «то неизбежно заключение, что слова царя столь же священны, как слова Евангелия. Не забывайте, что популярность царя и его авторитет в глазах народных масс значительно поколеблены. Трудно при современных настроениях доказать совпадение воли России и царя. Видно как раз обратное явление». Горемыкин был хорош тем, что оставался последовательным. «В моем по­нимании существа русской монархии,— заявил он в ответ,— воля царя должна исполняться как заветы Евангелия».

Единственный министр, который полностью поддерживал Го­ремыкина,— А. А. Хвостов. На его взгляд, политика уступок в военное время недопустима. «Призывы, исходящие от Гучкова, левых партий Государственной думы... явно рассчитаны на го­сударственный переворот. В условиях войны такой переворот неизбежно повлечет за собой полное расстройство государствен­ного управления и гибель отечества. Поэтому я буду бороться против них до последнего издыхания». Выход, возразил Сазонов,— в создании кабинета, в котором не было бы лиц, заведомо не доверяющих законодательным учреждениям и который был бы «способен бороться с пагубными для России течениями не только снизу, но и свыше» ⁷⁵.