Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Подъем в пять. Замечательно! Утренние звезды прекрасны. Они трепещут перед рассветом, они, как слезы, готовые сорваться с ресниц… С шести до семи – подготовка домашних заданий. Голова с утра, как родник. В семь в столовой общая молитва, чай. Можно бы и посытней, но учиться легче. Уроки с восьми до двенадцати. И пожалуйста – обед! После обеда свободное время. Пища улеглась в животе, сонливость прошла – снова занятия. С двух до шести. Еще час на повторение пройденного. И вот он – ужин. Вечерняя молитва, глава из Библии. Быть чтецом – награда. Жуковский удостаивался сей чести. Его место за круглым столом – постоянное.

В девять грустный колокольчик зовет ко сну. Васенька даже ждет этого звона. День вмещает в себя необъятное: века, императоры, дивные творения древних, звон шпаги, конь, дерущий гордую голову…

Щека касается подушки. И – мама! Мама сидит по-турецки, скрестя ноги. У нее гибкий стан, у нее удивительные брови, но улыбается она, не поднимая век.

– Мама, расскажи мне о турецкой жизни.

– О турецкой? Ах, Васенька, то был сон… И ты спи. Пусть тебе приснятся звезды.

Он хочет возразить, но перед ним разверзается небо с огромными, как яблоки в мишенских садах, звездами. И ни Большой тебе Медведицы, Лебедя, Орла. Звезды пылающим пунктиром, алмазными гнездами! Красота надмирная.

В субботу вечером за Васенькой приезжала Варвара Афанасьевна, всегда сама. Но весной из пансиона его стал забирать учитель, приглашенный к сестрицам: Варвара Афанасьевна кашляет кровью. Для чахоточных весна – испытание. Пережить бы…

Варвара Афанасьевна московской весны не пережила.

Сразу после похорон Юшковы поднялись семейством и уехали в Мишенское.

Васенькина первая самостоятельная дорога домой началась в день поминовения бессребренников Космы и Дамиана. До Тулы доехал за два дня. В Тулу Мария Григорьевна прислала за ним свой тарантас и своего кучера Егора.

Выехали в Мишенское при звездах, до жары. Дорога белела, как Млечный Путь над головою.

В полночь отгремела гроза. Омытое дождем небо было прозрачное – родник. На донышке звездный песочек.

– Подреми, барин, – посоветовал Егор. – Чуешь, сон-травой пахнет?

Ночь, но земля пахла солнцем. Теплые потоки воздуха перемежались холодными струями. Ехали то к небесам, то на вершины холмов, то в бесконечные сумерки пойменных низин. Светало.

Василий Андреевич задремал, а пробудился от хохота.

Тарантас стоял над рекою. Кучер поил лошадей, а в реке, саженях в десяти, плескались бабы.

– Бесстыжье племя! – крикнул Егор, видя, что барин пробудился.

– Сам бесстыжий! – откликнулись купальщицы. – Не твоя речка, наша.

– Божья! – возразил Егор. – Вот соберу сарафаны – попляшете!

– Мы тебя самого голяшом пустим! – осердилась бабья заводила.

– Не народ – разбойники! – сказал Егор в сердцах. – Пори его не пори!

– Сам небось поротый! Сними портки, поглядим! – пуще прежнего хохотали купальщицы, выпрыгивая по-рыбьи из воды: мы – этакие.

– Поехали, Егор! – попросил Василий Андреевич.

– Девки, чего теряетесь, угостите барчука. Он вас денежкой подарит! – крикнула заводила.

Пятеро или шестеро девок кинулись не за сарафанами, за лукошком. Егор уже садился на козлы, когда они обступили тарантас.

– Земляника-то луговая. Слаще меда! Отдарись, барин!

Василию Андреевичу попался серебряный рубль.

– Ведьмы! – крутил головою Егор, нахлестывая лошадок. – У них барин свихнутый. Сам ходит в чем мать родила, и вся дворня у него разголяшенная. Не бери, Василий Андреевич, в голову. Дурость бесстыдная. Гля-ко! Дрофы! Дрофы! Господи, уже макушка лета.

Василий Андреевич, поворотясь, смотрел на птиц, на плывущую из-под колес землю. Егор запел потихоньку:

Отчего, братцы, зима становилась?
Становилась зима от морозов.
Отчего, братцы, становилась весна-красна?
Весна-красна становилась от зимы-трещуньи.
Отчего, братцы, становилось лето тёпло?
Становилось лето тёпло от весны от красной.
Отчего, братцы, становилась осень богата?
Осень богата становилась от лета от тёпла.

«Господи! – осенило Василия Андреевича. – Вот она, моя тоска. Я ведь по русскому языку исскучался. Господи, награди меня дивом русской речи».

На него снизошел сон, а пробудился, когда на небесах проступали белёвские яроснежные церкви, столп надвратного храма Спасо-Преображенского монастыря, храмы Кресто-Воздвиженской обители.

– Егор! Егор! – окликнул Васенька.

– Что, барин?

– Ока, Егор!

– Она самая.

И вот она, любимейшая из дорог – в Мишенское, две колеи через зелено-золотое море травы и лютиков. Каждая чашечка столь обыкновенного цветка сияет, будто единственная в мире.

– Егор, погляди! Коршун!

– Ястреб, барин. Се – ястреб.

Жуковский смотрит на белые колеи. Над колеями легкое воспарение мельчайшей пыли. Пыль пахнет знакомо сладко: запах родины.

Они въезжают во двор, окруженные дворней. Все радуются барину.