Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Всем играющим пришлось скакать по-блошиному, но Екатерина Михайловна блохою быть не захотела. С нее взяли фант. А когда разыгрывали фанты, ей выпало быть зеркалом, и, чтобы вернуть себе чудесный перстенек с ярым огоньком золотистого сапфира, Екатерина Михайловна, сердясь и смеясь, повторяла кривляния Вареньки, поглаживала «ус» за Андреем, покряхтывая, садилась в кресло, отпыхивалась, как это показывал толстяк Мерзляков.

Наконец сели за пиршественный стол. «К Тибуллу» Жуковский читал с бокалом в руке, стихи – проводы века:

Он совершил теченье
И в бездне вечности исчез…

– Слава богу! – крикнул Андрей.

Могилы, пепел, разрушенье,
Пучина бедствий, крови, слез —
Вот путь его и обелиски!

Дамы насопились: уж очень это серьезно и совсем не для праздника.

Тибулл, все под луною тленно!..
Тибулл, нам в мире жить не вечно…
Тибулл, нельзя, чтобы природа
Лишь для червей нас создала, —

вещал Жуковский, и кончил тоже превесело:

Любя добро и мудрость страстно,
Стремясь друзьями миру быть,
Мы живы в самом гробе будем!

– Да, люди смертны, смертны, но при чем тут Тибулл? – капризно кривила губки Екатерина Михайловна.

– Тибулл – поэт не из великих, – объяснил Андрей, – но, живя в эпоху блистательного Августа, сей пиит ни единого раза не обмолвился о государственных делах. Август насаждал римское благочестие – тиранию для всего мира, а у Тибулла благочестие – бедность и все прочие римские мерзости. Его грезы о любви – скорбь, его мечтания и жуть жизни – несовместимы.

– Замрите! – крикнула Варенька.

Стало слышно, как в часах что-то вздохнуло, заскреблось, и пошли звоны, отбивая то ли последние мгновенья XVIII века, то ли первые XIX.

– Ура! – вскочил Андрей. – Мы дожили до нашего времени! Оно – это мы!

Выпили шампанского, перецеловались. Пошли подарки.

Свой перевод гётевского «Вертера» Андрей посвятил… Вареньке. Варенька была охотницей до чтения. Впрочем, без хитрости тут тоже не обошлось: родители Екатерины Михайловны увлечения дочери Тургеневым не одобряли. Сын опального масона, книжный человек – не пара столбовой дворянке.

Александр поднес Анне Михайловне свой перевод комедии Августа Коцебу «Несчастные» – в сафьяновом переплете, – а всем гостям – билеты на представление в театре Медокса.

Дамы целовали удачливого драматурга, Саша раскланивался, а потом указал обеими руками на Жуковского:

– Сегодня на коня взгромоздился Тургенев Александр, а завтра на сем одре ехать Жуковскому. Медокс принял к постановке переведенную нашим другом комедию «Ложный стыд» того же Коцебу. А Мерзляков с Андреем переводят «Коварство и любовь», «Разбойников», «Дон Карлоса»!

– Девицы! Красавицы! – воскликнула Екатерина Михайловна. – Это же чудо! Все наши кавалеры – будущие знаменитости.

– Мы и теперь… немножко, – картинно вскинул голову Андрей.

Пели, танцевали. Жуковский, почитая себя неуклюжим, пытался отсидеться, но Машенька Вельяминова не отступила.

– Васенька, – говорила она, едва раскрывая розовые губы. – Васенька! Я тебя любила все мое детство. Ты завтра же, завтра приедешь к нам.

– Господа! Не пора ли погадать о новом веке? – предложил Сережа Соковнин.

– Стоит ли гадать в сим доме? – возразил Мерзляков. – Предки Саковниных – заступники России у Престола Всевышнего. От мучениц – боярыни Федосья Морозовой да от сестрицы ее княгини Евдокии Урусовой – урожденных Соковниных – наша Церковь отгородилась. Раскольницы! Но праведное стояние за веру отцов до конца – царь Алексей Михайлович сестриц голодом уморил – подвиг. Се подвиг русского духа.

– А откуда они в России, рабы-то, взялись? – вскипел Андрей. – Все оттуда же, господа! Народ наш, может, и русский, но другой, другой… Истинные русские люди – сожгли себя, не принимая царских указов, как им Бога молить о спасении.

Примолкли. Жуковский показал на пирог в середине стола.

– А все-таки мы – русские. Даже я, сын пленной турчанки. Век впереди – не худший. Худшее пережито…

Мундир и фрак

Пять часов утра. На окнах звезды, за окном – тьма. Москва зимой медведем отсыпается за красное летечко. Тишина мишенская.

Василий Андреевич зажигает все три свечи, садится к столу.

Вчера перед сном, сожалея, закончил чтение шестого, последнего тома «Дон Кишота» Михаила Серванта. Как знать, что было у Серванта по-испански, но французская переделка Флориана – впечатляющее творение. В предисловии Флориан о герое Серванта говорит лапидарно и точно: сумасшедший делами, мудрец мыслями. Весь в своего творца. Господи! Простейшая история! Начитавшись книг, искренний сердцем человек впал в детство. Дети, играя, ушибаются. Дон Кишот ушибается в каждой глазе. Страдает его нескладное тело, а больно читателю. Бессмертная книга!