Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

– Вот я и написал графу Алексею Кирилловичу: мне все равно, лишите вы меня имения, без копейки по свету пустите – я определяюсь в армию долга ради! Мы сыны не только отцам, но и России. Ах, извольте, Василий Андреевич, потерпеть, послушайте сию мою исповедь. – Перовский достал из нагрудного кармана лист бумаги. – Я самое существенное… «Неужели изъявлением желания переменить род службы заслужил я от вас столь несправедливую и для меня уничижительную угрозу, что вы меня выкинете из дому и лишите навсегда помощи, которую я мог ожидать. Можете ли вы думать, граф, что сердце мое столь низко, чувства столь подлы, что я решусь оставить свое намерение не от опасения потерять вашу любовь, а от боязни лишиться имения?» Ах, Жуковский! Я искренне люблю моего… отца. Его истинное призвание – превращать землю в сад. В холодной России его трудами ныне произрастают и дают плоды самые диковинные растения мира. Дальше я, возможно, резок… «Никогда слова сии (о лишении меня всех благ родительских) не изгладятся из моей мысли. Я думаю, что, вступая в военную службу в то время, когда Отечество может иметь во мне нужду, я исполняю долг верного сына оного, долг тем не менее священный, что он некоторым кажется смешным и презрительным… Я не прошу у вас ни денег…»

Перовский осекся. Этого он читать не собирался.

– Писатели такая же семья, – сказал ему Жуковский. – А мы с вами родня самая ближайшая – сукины дети.

Алексей Алексеевич согласно кивнул и продолжил чтение:

«…Ни какой-нибудь другой помощи, пускай нужда и нищета меня настигнут, я буду уметь их переносить, одно лишение вашего благословения может меня погубить невозвратно…»

– Если проза ваша, Перовский, будет такая же искренняя, полная самого горячего чувства, вы станете первейшим писателем России…

– Да хоть тысячным в сей табели о рангах! Я ведь понимаю: служить Слову в России – подвиг.

– Зачем так высоко? Вы давеча сказали куда вернее: писать – жить словом и в слове. Стезя одна из многих. А ежели и о прибытке, то да – ни чинов, ни наград, тем более имений.

– А Ломоносов, Державин, Херасков…

– Сие иное. Придворная поэзия – иное.

– Да, иное, – согласился Перовский.

Василий Андреевич поднялся, поцеловал камень.

– Я – в деревню.

– А я, видимо, в Петербург. И, бог даст, – к Кутузову.