Царская немилость

Заехали в ворота, Ивашки бросились распрягать белую кобылу, или лошадь. Есть разница. Кобыла уже рожала. Проверять Брехт не собирался, но лошадка ему нравилась. Высокая, стройная и совершенно белая. Вчера Тихон, когда Брехт упомянул про белую лошадь, чуть не лекцию ему прочёл:

– Вашество, белых коней на свете почти не существует. Рождаться они могут любого цвета, да хоть вороными, но почему-то быстро седеют, и это поседение не имеет никакого отношения к старости. Кони таки с возрастом становится всё более и более по цвету близки к белому.

– Подожди …

– Ваша правда, Вашество. Сам не видел, отец говорил, бывают очень редко белорождённые лошади, уже родившиеся полностью белыми. Таки имеет белую шерсть и розовую кожу, а которые седеют, у тех кожа серая, а ещё могут быть голубые глаза у них. Очень редкая масть. Я ни разу не видел. Отец сказывал. Ещё он сказывал, что должно прям в утробе матери, может, седеют. Не, знаю, не видел. Чубарых видел. У …

– Подожди …

– У …

– Тихон, твою налево, мысль мне пришла! А если чисто вороную лошадь скрестить с белой, то чего получится?

– Не знаю, Вашество. Может серая в яблоках, может чубарая, а может и вороная. А может и белая.

– Ладно, Мендель, ясно всё с тобой. Будем действовать методом проб и ошибок.

Сейчас Ивашки бросились распрягать белую кобылу и прятать сани в каретник, а младший Ивашка вертелся вокруг Пётра Христиановича, когда он вытаскивал из саней покалеченного Семёном ахтырца. Граф отволок его, придерживая под мышки, тоже в каретник, с глаз долой, и выпрямился, дух перевести и план допроса спланировать, а Ивашка подлетел к гусару и стал его осматривать.

– Вашество, так он богу душу отдал, – отскочил от ахтырца пацан.

Брехт бросил планировать и склонился над разбойником, потрогал шею, ничего не нашёл там бьющегося. Открыл ему глаза. Ну, учили же. У недавно умерших зрачки широко открыты и не реагируют на свет. Эхе-хе. Этого уже не допросишь. Зрачок шире не придумаешь, и на него полоска света как раз попадает, а он не сужается. Трупак. Отлетела душа в Ра… Ну, уж у разбойника и душегуба, и без покаяния, в Рай не попадает душа. Да и чего ей там делать? Скучно в том Раю. Что там интересного? Ни попить, ни покувыркаться. Ходить по садам и философские беседы вести. Скука смертная. Нету в христианстве пряника. Не придумали апологеты. И с кнутом всё не просто. В Аду будут черти на сковородке жарить. Так что, в этот самый Ад вместе с телом и живой попадаешь, все рецепторы при тебе остаются? Душа она же нематериальна. Ей пофиг на нагревание. Тоже маху дали апологеты.

Да и ладно. Этот «ахтырец» мёртв. Умер пока в санях его по Москве матушке катали. Должно быть, сломанная ключица, аорту там проколола или лёгкое, или от болевого шока умер. Теперь не спросишь, а с патологоанатомами сейчас не просто. Хотя, может в полиции и есть? Но в полицию решил Брехт его не везти. Вечером, раздетого, без мундира, вывезут в лес и прикопают в снегу. Весною будет «подснежником».

Младший душегуб, ряженый под гусара, был неподалёку, сидел с противоположной стороны этого сарая или каретника и подвывал. Немного похоже на творение Гектора Берлиоза «На смерть Гамлета». Барабанов только не хватает.

– Семён снимите с гусара этого одежонку. Только аккуратно, костюмчик может пригодиться ещё. Да и с крестника своего тоже сними. Только так, чтобы этот не видел.

Тугоухий чего-то бубня под нос удалился, а Брехт снова над планом допроса задумался. Задача становилась тяжелее, нет возможности добиться правды от одного, отрезая от второго кусочки. Стоять! Бояться! А почему нет?! Есть у вас план мистер Фикс? Да, теперь у меня есть план.

Парень визжал и брыкался, но получив несколько ударов от Сёмы, сдулся и позволил освободить себя от чужого мундира. Сжался в комочек, чего-то пряча между ног и руками прикрываясь. Ничего там особенного не было. Пётр Христианович подошёл к бывшему гусару и спросил:

– Где форму взяли?

– Господи Исуси, иже…

– А ну, прекратить. Смотри, гадёныш, я сейчас знаешь, что сделаю? Я отрежу ухо у второго ряженого ахтырца и заставлю тебя его съесть. Если не съешь, то отрежу ухо уже у тебя и заставлю всё равно съесть. Потом, в случае если не договоримся, то отрежу ту финтифлюшку, что ты там прячешь, и всё равно заставлю тебя съесть. Ну и если не договоримся и тогда, то пойду проделаю ту же шутку со вторым. – Брехт сделал паузу, дожидаясь пока голенький парнишка осознает всю пагубность игры в молчанку.

– Господи Иисусе …

– Не получилось, ну, ладно. Сам напросился. – Пётр Христианович подошёл к невидимому из-за двери второму разбойнику и, достав из кармана непонадобившуюся финку, отчекрыжил у трупа ухо. Вытер лезвие о волосы бедолаги и вернулся к парнишке.

– Ешь, – протянул ему трофей.

– А-а-а! – итак минуту целую, пока Брехт не пнул его.

– Где форму взяли?

– Убили двух гусар, Господи… – опять пнул, – Ироды!

– Это начало только. Где награбленное у ювелира позавчера?

– Господи Иисусе.

– Я пойду, второе ухо отрежу, а ты пока это ешь, вернусь, не съешь – у тебя отрежу. – Брехт бросил окровавленное ухо душегубу мелкому на колени.