Царские врата

–Но ты же не уйдешь туда со мной?

–Я с тобой буду здесь.

Алена легла рядом с ним, поверх простыни, но он простыню откинул, и два тела – голое и одетое – прижались, слепились.

Лицо тяжело легло на лицо.

–Дай мне пить, – жалобно попросил он, сведя жилистые руки у нее за спиной, – пить хочу…

–Как же я дам тебе пить, – засмеялась она, – ты же не выпускаешь меня… Ты же обнимаешь меня…

Выскользнула у него из ослабелых рук. На тумбочке стояла кружка с водой.

–Свежей пойду наберу из титана.

–Не надо. Дай.

Приник к краю кружки губами. Его трясло. Последний озноб. Последняя вода. Последние женские руки. Ему повезло напоследок.

Глоток, другой. Ну, еще. Еще… еще…

–Еще… Вот так… Всегда…

Она еле успела подхватить кружку.

–Что ты… ну что ты… я…

Это он сказал или она сама?

–…тебя люблю…

Кружка упала на пол со звоном, покатилась в угол. Больные застонали, проснулись, потом опять, мгновенно и скорбно, уснули. Алена положила его голову на подушку. Уложила руки, тяжелые как рельсы, на груди – руку поверх другой. Погладила ноги, вытянутые, жесткие, как стальная арматура на стройке. Весь он лежал под простыней долгий, длинный, как жизнь, родной, мертвый.

–Душа, видишь, слышишь меня?

Встала рядом с койкой. Больные спят. Девушки крутят с парнями любовь в овраге. Звезды горят. Что надо теперь, когда душа отлетела?

Утром тело увезли в морг.

Алена чисто вымыла полы в палате.

Больные лежали молча, кто с открытыми, кто с закрытыми глазами.

АЛЕНА И МИТЯ

Ее очень скоро полюбили в больнице все – и врачи, и сестры, и больные; особенно те, кто лежал долго, тоскливо кому было в больничных стенах. Алена не только ловко подтирала полы. Она, с виду угрюмая, строгая, находила для каждого доброе слово, ласковый взгляд. «Ночные глаза у бабы, – сказал про новую санитарку один больной, одышливый сердечник из второй терапии, – поглядит – двумя звездочками осветит».

Ведро, тряпка. Тряпка, ведро. Привычные инструменты. Играть на них Алена научилась давно. Старательней, чище никто не намывал в палатах полы.

«Наша чистюля», – звали ее медсестрички. «Тебе фамилия не Лесина, наверное, а Чистесина», – смеялась сестра-хозяйка.

Она понимала: она здесь на своем месте. Среди страданий.

Испытывала необоримое желание прийти на помощь тому, кому плохо; кто мучился; кто стремился выздороветь, даже если у него не было никакой надежды.

Она так хорошо умела принести в палату к тяжелобольному, который уже не вставал, кусок вкуснятины и так протянуть – что это не милостыней гляделось, не угощением, не подкармливанием несчастненького – жестом настоящей, горячей любви. Когда Алена уходила к своим тряпкам и ведрам, больной тихо говорил соседям по палате: «Эй, мужики, а у нас санитарка-то – святая».

«Ну, ты скажешь, святая! Баба обыкновенная», – пожимали плечами товарищи.

Больной откусывал от ее гостинца, и слезы текли по его щекам, стекали на лакомство, на морщинистую шею, на казенную простыню с размытыми черными печатями.

В палате лежал мальчик. Худощавый подросток с осложнением на сердце после перенесенной дифтерии. От дифтерии в инфекционной больнице его чудом спасли; и перевезли сюда уже с сердечной болью. Врачи утешали: выкарабкается. Смерти никто не ожидал.

Алена не пошла домой – осталась переночевать в больнице. Сестры пускали ее в каптерку, где стоял низенькая кушетка, старые автоклавы для кипячения инструментов, два разбитых стеклянных шкафа. Среди ночи она оторвала голову от жесткой подушки.

«Да, тот мальчик».

Она встала, впрыгнула в разношенные туфли, пошла, тихо стараясь ступать, по ночному коридору в знакомую палату.

Мальчик лежал белый, губы синие. Вцепился закинутыми за затылок руками в прутья койки, дышал щелью рта, тяжко, часто, громко.

–Митя! – тихо сказала Алена. Села рядом с ним на край койки. – Митенька, что с тобой, скажи…

Ночь, и свеча звезды горит в окне. Ночью рождаются, и ночью умирают. Он выбрал правильное время.

–Митя, Митенька…

Мальчик еще слышал ее. От боли не мог вздохнуть.

Алена поняла: еще две-три минуты, и все будет кончено.

Встала, взяла его руки в свои. Видела: снежно белеет лицо. Закрываются глаза. Закатываются под лоб. Перламутрово блеснули белки. Слабый стон вылетел воробьем из груди – затрепыхался, забился. Утих.

«Он умер, Алена, он умер».

«Нет ничего невозможного для любви».

«Ты хочешь это сделать с ним?!»

«Я хочу это сделать с ним. И я сделаю это».

Все больные в палате спали. Трое мужчин. Палата на четверых. Сырые потеки бежали по стене: протекала крыша. Алена поглядела на потолок в грязных разводах, в окно, на деревья, что тянули худые руки-ветки к небесам.

–Господи, – сказала она негромко, горячо и перекрестилась, – прошу Тебя!

Протянула руки. Положила, ладонями вниз, на неподвижную грудь подростка.

«Господи, неужели у меня получится?! Верю!»

Руки Алены напряглись, налились мерно бьющимся, тяжелым как чугун, горячим, жгущим изнутри. Это в руках билась ее кровь.

–Живи, – сказала Алена тихо и твердо. – Живи!

Руки прожигали худую, юную грудную клетку.

Мальчик лежал неподвижно.

Алена сказала себе: только не усомнись, не отрывай рук, не плачь.

–Ты живой… живой…