Царские врата

Когда под ладонями вздрогнуло, раз, другой, она не поверила. Все держала горячие руки. Все шептала.

–Митя, – Алена не узнала хриплого голоса своего, – Митя, ты слышишь меня?..

Мальчик раскрыл глаза. Две ягоды крыжовника, омытые в холодном ручье.

–Тетя Алена, – вышептал мальчик, – это вы! Тетя Алена, мне было очень плохо! Мне приснилось, что я умер.

Алена провела руками, горячими, дрожащими, сначала по его лицу; потом по своему. Она дрожала, как дерево за окном на ветру. Она всеми голыми ветками стучала в морозное стекло.

–Да, тебе приснился плохой сон, – она пыталась улыбнуться, у нее не получалось. – Но я пришла и разбудила тебя. Вот видишь. Я сейчас принесу тебе лекарство. И попить. Где твоя чашечка?

Она взяла с тумбочки пустую чашку. На дне чашки лежала ягода. Крупная виноградина. Алена вынула из чашки виноградину и поднесла к губам мальчика. Он вобрал губами ягоду, разжевал, проглотил.

–Сладкая. Спасибо большое.

Он уже дышал не хрипло – легко, плавно.

Алена вышла из палаты с Митиной чашкой в руках. Прислонилась к стене. У нее подогнулись колени.

ЗЕРКАЛО

Я разделась, как обычно. Чулки стянула. Платье через голову стащила. Сняла сорочку, лифчик сдернула, на спинку стула повесила.

Теперь я была голая. И беззащитная.

Я стояла перед зеркалом, и полумрак скрывал мою наготу. Свет настольной лампы ярко освещал лишь половинку яблока – кусок груди; и половину дыни – кусок живота. Я усмехнулась, разглядывая себя в старое, овальное зеркало покойной бабушки Натальи. Вот он шрам под ключицей. Вот она рана на плече. Вот они рваные, от зубов, отметины на прокушенных когда-то запястьях. А так – неуязвима, в бога душу мать твою, в огне не горела, в воде не тонула и пулями пощажена была. На такой-то войне, где людей – в красный фарш, в мясомолку, в крошево…

«Алена, Алена… И никто тебя – тебя! – не сфотографировал, когда ты в бегущую по горной дороге машину – целилась… Когда ты ребенка – на руках – у матери – прицелом – поймала…»

Я глядела на себя, голую. Я безжалостно, дико раздевала, разрывала свою душу, как ветхую тряпку, когтями-словами. Обнажала ее до костей.

«Вот стоишь ты сейчас у зеркала. Живая. Жива-здорова, зараза. У себя дома. Сыну жизнь вымолила. Кусок хлеба каждый день на стол перед собою кладешь. Ешь и пьешь. И иной раз сладко ешь и пьешь, стерва, сука! Голая. Гладкая. В одежки себя закутываешь. На морозе – не мерзнешь?! И обувка у тебя есть, и в ванночке, если грязная, купаешься… Живешь… Живешь… ах ты…»

«Что это с тобой? Зачем ты так… над собой? А ну-ка ложись, не выдумывай…»

Я шагнула к столу, выключила лампу.

Зачем я это сделала!

Я выключила свет, и на меня навалилась необоримая тьма.

Черная, дышащая, клубящаяся бездна.

Из зеркала на меня глядело лицо.

Это была она. Я ее сразу узнала.

Мать. Та мать. В машине. На горной дороге. С ребенком на руках.

Она глядела на меня из серебряной, колышущейся черноты зеркала. Ее глаза были рядом с моими.

И глаза ребенка, не моргая, тоже глядели на меня. Печальные и живые, влажно переливались, светились очень близко.

Меня затрясло.

«Я голая, это от холода, надо одеться, нет сил, что с руками?!.. Ватные…»

Вместо того, чтобы отвернуться, упасть на постель, я сделала еще один, глупый, ненужный, страшный шаг к зеркалу.

–Оставь меня… Не надо…

Она молчала. Крепко прижимала к себе мальчика. Подняв голову выше, еще выше, смотрела прямо в мои глаза, простреливая их своими глазами, теплыми, черными, огромными, как горные озера.

Мальчик у нее на руках пошевелился.

Боже мой, что это?! Его лицо пересекает крест.

Странный, страшный крест! Почему крест! Зачем крест! Не надо! Что это!

Я, сходя с ума, подшагнула к зеркалу ближе. И я догадалась.

Крест в круге. Круг и крест. Мотается… ловит… прыгает в колодец зрачка.

Это прицел. Это я смотрю на него в прицел.

Его личико, как в тумане, моталось, дергалось, как кукла на ниточках, надо мной, передо мной. Это машину трясло, мотало на извилистой, погибельной горной дороге.

–Ты сейчас выстрелишь в меня, – сказал мальчик одними губами, я не поняла, по-чеченски или по-русски; но я поняла, что он сказал.

–Нет! Нет! Я не…

Лицо матери летело на меня, все ближе, ближе, впечатывалось в мое, становилось моим. Боже мой, боже, я сейчас выстрелю. Я выстрелю… в себя?!

–Не-е-е-е-т…

Мальчик протянул ко мне руки. Черная пропасть за его плечами раскрылась.

Я стала в нее падать. Мне не за что было уцепиться.

Я падала, и лицо матери все стояло, как печальная желто-смуглая Луна, надо мной, оно падало вместе со мной.

Я сделала последний шаг к зеркалу и со стоном протянула к нему руки, и руки мои ушли по локоть в зеркальную гиблую черноту, как в блестящую под Луной воду черного озера. Руки… по локоть…

Где мои руки?! Страх. Боль. Белые обрубки. Черная топь.

«Она… заберет меня с собой. Тебе страшно?! Ты думала: страшен только грех, а если нет для тебя Бога, то и грех тебе не страшен! Да?! Так ты думала?!»

Лицо убитой мною матери круглым медным маятником билось напротив моего лица.

«Я шагну в зеркало. Вот сейчас. И меня больше не будет».

Еще есть время. Всегда есть еще одно мгновенье. Даже когда времени уже нет.