Царские забавы

— Хе-хе-хе! Заговорил… Пытошная у нас что Боярская дума, позволено только по чину высказываться. Здесь ты, князь, не самое первое лицо, а стало быть, слушать меня должен. Я тебя спрашиваю, а ты должен отвечать… А о Рюриковичах ты зря печешься, еще долго перевода знать не будут. Расплодились, как вша! А твоя жена не нынче рожает? Хе-хе-хе! Вот приведем мы ее сюда, посадим на это креслице, положим под седалище огоньку, вот тогда она разом и разрешится от бремени. Никитушка у нас повитуха отменная. Верно я говорю? — любовно посмотрел Малюта на палача.

— Ах ты, Иуда! — едва не задохнулся от злобы Долгорукий. — Отрыгнется тебе моя беда!

— Так ли? — ойкнул Малюта. — Сказывали мне такие слова. Многие… Потом сами на этом стуле сиживали. Пугали меня и немилостью божьей, а только от тех, кто стращал, уже даже костей не осталось. Только сводничество царской невесты — это не самый страшный грех. Шептуны мне порассказали, что крамолу ты супротив государя чинил, жизни его лишить хотел. Вот за это святотатство боярские корни огнем полыхают! Как ты думаешь, князь, может, род Долгоруких с тебя начать выкорчевывать? Ты не смотри, что я росточком мал, силушки у меня хватит, чтобы поднять вас скопом да швырнуть в Москву-реку.

— А ты не боишься, Григорий Лукьянович, что кишка у тебя через задницу от этого может вылезти? — прошелестел сухими губами Петр Долгорукий.

— Дерзок ты, князь, не научился разумности, — вздохнул печально Малюта Скуратов. — Вот и старость мою уважить не хочешь, обидные слова норовишь сказать. Никитушка, влей ему рассольчика, вижу, что князь от жары помирает, а это питие ему в самый раз будет, чтобы жар свой остудить.

Двое могучих детин, сподручных Никитушки, заломили князю шею, приперли коленками к стулу и вылили жгучий напиток в самое горло.

— Спасибо за угощение, Григорий Лукьянович, век твои харчи помнить буду, — наклонил красивую голову Петр Долгорукий.

— А только век твой коротким будет, Петр Иванович, оглянуться не успеешь, как архангелы за тобой явятся. Хе-хе-хе! А я им подсоблю, на крылышки тебя посажу. А теперь говори, кто царицу еще охаживал? С кем Мария до венца любилась?!

— Не ведаю, о чем спрашиваешь, Григорий, если кто и погубил царицу Марию Ивановну, так это государь московский Иван Васильевич.

— Все хочешь царя-батюшку опорочить?! Видно, по вкусу тебе пришелся наш рассол, именно такой крепости государь после похмелья пьет. Только для тебя напиток мы погорячее приготовили. Никитушка, вскипело ли олово?

— Бурлит, Григорий Лукьянович. Такой напиток как раз для луженой глотки, как у Петра Ивановича.

— Ну так напои князя оловом! — вскричал Малюта Скуратов.

— Не посмеешь! Не велел тебе государь меня трогать! — пытался подняться со стула князь.

— Посмею, Петруша. Не помнит он уже о тебе, другими делами нынче занят. А ежели спросит, скажу, что ты со страха в Пытошной помер.

— Ну, что встали?! — прикрикнул заплечных дел мастер на двух детин, которые таращились на беспомощное тело князя. Глядя на их растерянные лица, становилось понятно, что поить расплавленным оловом князей для них далеко не привычное дело. Одно дело плетьми стегать, другое — жизни лишать. А Никита-палач продолжал уже мягче, припомнив свою далекую молодость, когда по приказу великого государя надевал металлические сандалии на широкую стопу князя Юрия Темкина. — Григорий Лукьянович ждать не намерен. Держи его крепче, да на колени надави, а то дергаться начнет.

Наклонился Никитка над Петром Долгоруким и закрыл своим огромным телом скрюченную фигуру князя и, уподобясь заботливому отцу, поднес раскаленную кружку к губам Петра.

— Испей, голубчик, испей, милок, вот тогда тебе совсем полегчает.

Детина, словно перед ним был не обессиленный отрок, а жеребец, у которого следовало проверить зубы, надавил на скулы, заставив князя разжать рот. Отыскав глазами на стене огромный крест, Никита-палач перекрестился и влил раскаленную смесь в горло Долгорукому.

Дернулся Петр разок и затих, вывернув на кафтан выжженный язык.

Глава 4

Не прошли без следа полуночные молитвы, усох малость Иван Васильевич, и, как печать изнурительного бдения, лицо покрылось редкой паутинкой больших и малых морщин. И если тело его казалось твердым, словно было выковано искусным мастером из булатной стали, то ряса, с которой он почти не расставался многие месяцы, была вырублена из единого куска черного гранита. Остановится Иван Васильевич во дворе и мгновенно притягивает к себе взгляды всей дворни, как святитель, сошедший на землю. А уж если встанет государь в проходе, так не увидать за громадиной даже полуденного солнца.

Москва молилась вместе с государем. Совершала поклоны исступленно, и было видно, что в усердии москвичи не желают уступать царю. И всякий иноземный гость, приезжавший в столицу, задавался вопросом: «Как много надо грешить, чтобы так яростно каяться? А может, московиты проведали о приближении вселенского потопа и потому решили, что настало время для очистительных молитв? Эти русские очень мудры, если решили, что другого времени может не быть».