Царские забавы

Четверо крепких рынд застыли у Боуса за спиной с инкрустированными золотом топориками, которые они держали на своих плечах. Графу подумалось о том, что примерно таким оружием английские палачи рубят бунтовщикам головы и будет куда благоразумнее не вертеть шеей и смотреть прямо в глаза царю.

А Иван Васильевич продолжал:

— Жениться я надумал. — Это было сказано с тем видом, как если бы от английского посла зависела предстоящая женитьба. — Я уж не первый раз женат, граф, только не везло мне с супружницами. Все мои жены, кроме первой, слыли прелюбодейками, хулу на меня говорили, настрадался я с ними, а ведь из гноища до своего трона возвышал. А мне бы такую женушку отыскать, чтобы кровь мою древнюю уважить сумела и сама была бы знатной породы. — Боус уважительно наклонил голову, совсем не понимая, куда движется разговор. Граф решил выслушать русского царя до конца, предчувствуя, что финал предстоящей беседы должен быть содержательным. — Так вот, я хотел спросить у тебя, Боус, есть ли у твоей королевы женишок на примете?

— Нет, цезарь Иван, — отвечал английский посол, — наша королева строгих правил.

Граф Боус мог бы много рассказать о своей королеве, например, что Елизавета Тюдор, несмотря на глубокую религиозность, слыла большой блудницей и любимым ее занятием было обезглавливание бывших фаворитов.

Однако Боус, конечно же, промолчал.

— Так вот что я тебе хочу поведать, — со значением продолжал Иван Васильевич, — ежели твоя королева не против… взял бы я ее замуж!

Боус едва не поперхнулся от такого сообщения. Граф подумал, с каким ехидством он будет рассказывать о своей беседе с царем Иваном на приеме у королевы. Елизавета любит позлословить и своим острым языком выставила на смех едва ли не всех королей, и ее злые шутки бродили по всем государствам Европы.

Боус был так молод и полон сил, что действительно ему было непонятно: какое еще чувство, кроме жалости, может вызвать престарелая королева?

Брак двух стариков наверняка сумеет распотешить всю Европу, эта новость будет сытной пищей для разговора на ближайшие два года.

— О! — только и сумел протянуть посол в восхищении. — Английская королева будет польщена предложением русского цезаря.

Боус был наслышан о любовных похождениях русского царя, чьи придворные в один голос заявляли о том, что в Москве уже не осталось двора, где не пролилось бы благодатное семя Ивана Васильевича.

— Иконописцы портрет мой пишут. Ты его передашь своей государыне. А я о своем сватовстве грамоту королеве отпишу.

— Так и сделаю, цезарь. — Легкий поклон, чтобы спрятать усмешку.

— На словах еще скажи государыне, что мужик я ладный и до баб очень охоч, так что упрекнуть меня ей будет не за что. Ежели уладишь мою женитьбу, дам тебе такой оклад, какого твои графья в Англии не имеют.

На этот раз посол не стал скрывать улыбки, а поклон был еще более значительным.

— О щедрости цезаря Ивана гуляют легенды!

— Тебе в них нужно поверить. Повеселишься малость в Москве, девок посмотришь и можешь в Англию к себе езжать. Буду ждать тебя, как из печки пирога.

Глава 5

Уже неделю Ивана Васильевича мучили видения: то привидится давно усопшая Анастасия Романовна, то в углу комнаты государь разглядит казненного Воронцова, а однажды к нему в палаты заявился безголовый Вяземский.

Иван Васильевич перестал спать, нацепил на грудь три спасительных креста и повелел архиепископам окурить Спальную ладаном. Однако это не помогло — покойник Федор Басманов встретил государя у паперти и долго смотрел в его сторону. Почивший любимец исчез только тогда, когда государь трижды осенил себя крестом. В этот же день кузнецы сколотили ограду вокруг собора, увесили ее крестами и убедили государя, что теперь ни один усопший не сможет проникнуть вовнутрь.

Все чаще Иван Васильевич появлялся в обществе епископов, которые шли впереди государя, осеняя дорогу на три стороны, а еще, для пущей святости, дьяконы кадили благовонным ладаном.

Видения прекратились — никто из покойников не вставал более на пути Ивана Васильевича, почившая супруга не плясала на куполах собора, князь Вяземский не топтался у папертей, а Федор Басманов не кричал петухом.

Улеглось понемногу смятение в душе Ивана Васильевича.

Вместе с покоем к государю возвращалась жажда жизни, а в палаты, как бывало прежде, набились скоморохи.

Иван Васильевич одевал бояр в бабьи платья и заставлял их водить хороводы, а особо удачливых плясунов одаривал шубами из куницы.

Москвичи облегченно качали головами: отошел, стало быть, от дурных мыслей царь. А ведь так, горемышный, сокрушался, что едва разум не пошатнулся.

Государь был понятен горожанам в любом обличье: усердно кающимся и большим грешником, злопамятным и великодушным. Они могли видеть царя в грубом рубище и дорогом кафтане; с расхристанной грудью и с тяжелыми цепями на шее. А уж если скоморошил, то напоминал посадских мужиков, для которых первое дело — это влить в себя побольше хмельного настоя, заспорить без причины да с досады поразбивать друг дружке носы.