Царские забавы

Иван Васильевич повернул на Царскую улицу, которая была так широка, что на ней могло развернуться сразу пять карет. Любил государь эту улицу и следил за ней с той заботой, с какой холил нарядный кафтан. Она была выложена белым камнем и даже в весеннюю распутицу брезгливо освобождалась от воды, подобно меховой накидке, смазанной гусиным жиром.

Чаще Иван предпочитал проехаться по Царской улице верхом, подбадривая горячего жеребца семихвостой плетью. Конь, задрав голову кверху и брызгая пеной на любопытных, отстукивая копытами тревожную дробь. Этой улицей государь любил удивлять послов, редко какой вельможа не засмотрится на выложенный в узоры брусчатник.

Совсем нечасто государь всея Руси шествовал пешком.

— Иван Васильевич, куда мы идем? — полюбопытствовал Малюта.

— А тебе-то что, Григорий Лукьянович? Или царское общество тебе не в милость?

— Да я к тому, Иван Васильевич, — продолжал беспокоиться Скуратов, — народу собралось пропасть. Забили все улицы и переулки, на тебя хотят посмотреть. А тут кто-то слушок пустил, что милость раздавать большую будешь. Нищих и бродяг битком до Страстного монастыря привалило. Может, разогнать, Иван Васильевич?

— Нет, — кратко отвечал царь, — пускай народ своего государя увидит.

— А ежели кто недоброе удумал? Как нам тогда тебя от беды оградить?

— Как бог надоумит, Гришенька, — покорно отвечал царь и ушел к толпе нищих, которые терпеливо дожидались подхода государя.

У дома в три клети Иван Васильевич остановился.

— Уж не стольник ли Ксенофонт Малина здесь поживает? — спросил государь у боярина Морозова.

Михаил Яковлевич за последний год растолстел и обмяк, напоминая прохудившийся мешок с зерном. Вот, кажется, тронешь его малость, и золотая пшеничная россыпь польется на землю через многие прорехи.

— Точно так, государь, — отвечал боярин Сытного приказа.

Голос у Михаила Яковлевича сделался трескучий, будто зерно попадало на гибкую тонкую жесть.

— Ксенофонт нынче загордился, — продолжал Иван Васильевич, — как обвенчался, так во дворец и не показывается. А может, это молодая жена его к царю не пускает? Может, она у него шибко ревнивая? Как считаешь, боярин?

— Так ли уж она молода, государь? — хихикнув, вмешался Малюта. — Где же это видано, чтобы после брачной ноченьки простыню на икону не повесить? Порченую девицу наш Ксенофонт взял! Видать, ее уже кто-то до свадьбы испробовал.

— А вот мы сейчас об этом у стольника и спросим. Не по нутру мне, когда моих холопов обманывают, — и государь уверенно шагнул к распахнутым воротам. — Что же это вы царя-батюшку своего не привечаете? — ласково обратился царь к выбежавшему стольнику, который оторопело пялился на великого гостя, позабыв со страху о словах приветствия, а стоявшая рядом челядь наперебой откладывала поклоны.

Забился в конуру пес, который огромными размерами и мохнатой длинной шерстью больше напоминал медведя, будто и он опасался беспричинного царского гнева.

— Ошалел я от радости, государь, не думал, что мне честь такая великая будет.

— Что-то женушки твоей не видно, Ксенофонт. Может, государь у нее не в чести?

— Помилуй, Иван Васильевич, как можно! — побелел стольник, зная о переменчивом нраве государя. — Приболела малость, лебедушка.

— Хм… приболела, говоришь. Видать, поэтому простыню после свадьбы свахи не вывесили. Ты бы, Ксенофонт, соком вишневым ее покрасил, и то бы ничего! — усмехнулся государь, и стоявшие рядом опришники загоготали.

— Не знаю, как и вышло, Иван Васильевич, — оправдывался стольник, — не думал я, что она с кем-то до свадьбы слюбилась. Верной казалась!

Пес из своего угла на визг хозяина негромко тявкнул и поволочил тяжелую цепь к забору под тень.

— Когда ты разрешения моего на брак спрашивал, что говорил?

— Говорил, что красивая, государь. Говорил, что я с отрочества ее знаю, — обернулся Ксенофонт, словно призывал в свидетели челядь, а холопы все так же неистово откладывали поклоны.

— И более я ни о чем не спрашивал? — нахмурился Иван Васильевич.

Проглотил слюну стольник Ксенофонт и продолжал ответствовать нелегкую исповедь:

— Еще ты об одном спрашивал, государь.

— О чем же?

— Спрашивал ты меня о том, не порченая ли она.

— Верно… и что же ты ответил своему господину?

Пережало дыхание Ксенофонту, будто Никитка-палач наступил на его горло сапожищем.

— Правду я говорил, государь… таковой она мне тогда показалась. Не мог я знать о том, что девку до меня успели познать!

— А ведаешь ли ты, холоп, о том, что тем самым обесчестил своего государя? — сурово посмотрел государь на холопа.

— Не бери ты на грудь мою беду, Иван Васильевич, мой позор, мне с ним и жить.

— А знаешь ли ты, холоп, о том, как я наказал свою супругу за то, что слюбилась она до свадьбы?

— Как же не ведать, государь? Наслышан, — едва слышно произнес Ксенофонт Малина.

— Не буду я в ваше дело встревать, семейное оно, сам со своей бедой разберись. Но ежели не отважишься… растить тебе длинные волосья, — предупредил об опале государь. — А в горницу не зови, наведаюсь, когда наказ мой исполнишь. Пойдемте, бояре, со двора, больно здесь дух тяжел. На простор хочу.