Царские забавы

— Матушка, а твои боярышни в терем не войдут? — с опаской спрашивал князь.

— Не войдут, родненький.

— Истомился я по тебе, насилу дождался, пока служба кончится. Обнять тебя все хотел.

Отстранилась малость государыня и отвечала опасливо:

— Государь уже вторую неделю ко мне в терем не является. Боюсь я, Алексей, как бы он не узнал про нашу любовь.

— Пустое дело говоришь, государыня. Не является царь потому, что немощь свою старческую показать не хочет. Растерял самодержец свой пыл по ближним дачам и дальним заимкам. Если у него и осталось на что силы, так это на то, чтобы ущипнуть за ляжки повариху.

— Чует мое сердечко, что быть большой беде! Ранее все меня в постелю уговаривал, за руки хватал жарко, а сейчас даже посыльного не пришлет, чтобы о здоровье моем справиться.

— Померещилась тебе опала, государыня-матушка, до поклонов ли Ивану, когда польский король в царское блюдо наплевал.

— Когда же мы вместе будем, Алексей? — жалилась Василиса на груди конюшего. — Сказал, как я царицей стану, так Ивана и выведем.

— Думаешь, так легко с Иваном совладать? За ним, почитай, половина Руси будет. Немощь на него нагнать надобно, а как он сляжет, так я думу Боярскую соберу и от его имени править начну. А там авось он долго мучиться не станет, — Холмский отстранился от царицы для того, чтобы осенить лоб крестным знамением. — На царевича Ивана я тоже найду управу, сошлю с глаз долой в Вологду, и пускай там свой век доживает. А младший сын царя Федор моей воле противиться не станет. Мягкотел он и словесами пуст.

Приподнялся подбородок у честолюбивого конюшего, он уже видел себя в Грановитых палатах сидящим на троне, а четыре десятка бояр в рот ему смотрят.

— Опостылел мне Иван, дождаться не могу, когда его немощь сгубит, — признавалась Василиса, — давеча во дворец ворожею приглашала, на следы царя просила нашептать, хворь на него по ветру насылала. А ему все нипочем! — сокрушалась государыня. — Без конца во дворце его смех бесовский слышен, как будто надсмехается он надо мной и над колдуньей. А может, он заговоренный какой? Может, царь слово какое отворотное знает ото всех болезней?

— Нет такого заговоренного, кто бы от иглы и воска не помер. Ты вот что сделай, царица-матушка, слепи со своей ворожеей идола воскового, да чтобы противный был! А затем иголками его истыкай, приговаривая: «Приди хворь лихая, болезнь ползучая, смертушка курносая, забери от всех от нас живых царя Ивана Васильевича». Вот увидишь, дня не пройдет, как сгинет наш государь, а мы сами на царствии начнем заправлять. Да не забудь перед тем через левое плечо плюнуть трижды, а то хворь обернется на того, кто наговаривает. Как изведем Ивана, тогда заживем мы с тобой, матушка-государыня, как голубь с голубкой. А теперь давай помогу исподнее с тебя снять. Вот так… так. Не спеши, царица…

Василиса не стеснялась своей наготы. Была уверена, что во всем царстве не найти другой такой прелестницы, как она. Кожа у нее была прозрачной и чистой, вены напоминали крохотные ручейки, а коса была такая огромная, что, уложенная порядком, походила на сторожевую башню. Волосья были так тяжелы, что норовили пригнуть шею царицы к самой земле.

Даже два народившихся чада не сумели испортить ее фигуру, а сенные девицы наперебой нахваливали ее прямые длинные ноги, шею называли лебединой. Боярыни, сопровождавшие царицу в мыленку, взирали на ее живот и предавались зависти. Трудно было поверить в то, что ее утроба ведает о муках роженицы.

— Крепче меня к себе прижимай, Алексей! Еще сильнее! — горячо просила царица. — Вот так! Сюда… мне здесь хорошо. Теперь здесь, шальной.

— Боже, Василиса, очумел я. Ты кого угодно разума лишишь.

В коридоре послышались голоса, и Василиса отчетливо различила среди них смех Ивана Васильевича.

— Господи, царь идет! — вдруг выкрикнула Василиса. — Да слазь ты, ирод, — спихивала государыня с себя Алексея Холмского. — Господи, что же теперь будет.

Алексей Холмский вскочил, в спешке завязал на узел порты, накинул на плечи кафтан.

А в коридоре совсем рядом раздавался задиристый и шальной голос Ивана Васильевича:

— Государыня Василиса жаловаться стала, что, дескать, не привечаю я ее. Что целую неделю до себя не допускаю. Вот сейчас я с царицей и помилуюсь. Ох и натешусь же я, бояре! Все нутро у меня от страсти сгорает, — громыхал металлический смех Ивана Васильевича в женской половине дворца.

— Пронеси, господи! — едва выдохнула Василиса Степановна.

Распахнулась широко дверь, и на пороге предстал муж-государь.

— Здравствуй, матушка-царица, что же ты господину своему не улыбаешься? Не приветишь, как следовало бы жене. Ах, понимаю, хворая ты. Вижу, постель твоя расправлена, поднялась, чтобы мужа своего поприветствовать. Спасибо, государыня, что уважила меня, несмотря на недужность. А может, тебе все-таки в постелю лечь? Ох, бледна ты, Василиса Степановна, может, мне лекарей покликать?