Царский изгнанник

– Хорошо! – сказала Серафима Ивановна, вставая. – Ужо когда выпишешься и придешь за пожитками, я, кстати, покажу тебе письмо Карла Феодоровича. Порадуешься на него!.. Чур, пенять на себя, а не на меня! Не беспокойтесь провожать меня, доктор, я приходила осведомиться о своей бывшей служанке; очень рада, что она выздоровела и ужо жду ее к себе, чтоб сдать ей ее вещи. Хотя она не имеет никакого права на эти вещи и хотя я должна бы была для примера наказать ее за ее неблагодарность, однако ж так и быть…

Возвратясь домой, Серафима Ивановна от скуки, пока Гаспар не пришел еще развлекать ее мечтами о любви и верности Даниеля, уселась за письменный стол и меньше чем в полчаса очень искусно составила письмо, в котором Вебер со всевозможными подробностями описывает кончину Анюты и вскрытие ее тела венгерским доктором.

– Хоть этим доконать каналью эту, – проворчала Серафима Ивановна. – На дело привезла я ее сюда! А все негодный Мишка виноват, выучил дуру по-французски… Как путная, так и режет с доктором по-французски!.. Вот и сбили ее с толку. На волю, каналья, отходит!..

И вечером, когда Гаспар уходил к мнимому голландскому барону, Серафима Ивановна, – читатель, может быть, помнит это, – поручила ему зайти в лечебницу и напомнить Анисье, что ей пора выписываться.

По уходе побежденного Гаспара с Альфредом Серафима Ивановна ледяным голосом сказала Мише и Анисье, что нечего заниматься пустяками, случившимися с пьяным гасконцем, и что она имеет сообщить им обоим очень интересные известия из России.

– Прежде всего позвольте спросить вас, князь Михаил Алексеевич, – обратилась она к племяннику, – знали ли вы, что эта негодная, эта неблагодарная женщина, пользуясь здешними дурацкими законами, намерена оставить меня, свою госпожу и благодетельницу?

Миша стоял молча, не зная, что отвечать тетке. За него начала отвечать Анисья:

– Я часто говорила молодому князю, что если б не он, то я давно бы…

– Позвольте, с вами не говорят, Анисья Петровна, и вы слишком хорошо воспитаны, чтоб не знать, что неучтиво прерывать говорящего. Я у вас спрашиваю, князь Михаил Алексеевич, знали вы или не знали, что Анисье Петровне угодно оставить меня?

– Разумеется, я знал об этом, тетя; я давно знаю, что Анисью удерживал при тебе только страх, как бы ты не погубила Анюты…

– Отчего ж вы не благоволили сказать мне это? Отчего не предупредили вы меня?

– Оттого, что Анисья говорила мне это по секрету.

– И вы думаете, что это вам так, даром, сойдет с рук? Или, может быть, Анисья Петровна, взбунтовавшись против законной власти, взбунтовала и вас против власти тетки, которой вы поручены?

– Мне Чальдини говорил, что если кто дал слово хранить тайну, то не должен выдавать ее ни в каком случае; да и мамаша не раз повторяла то же самое, – прибавил Миша, думая, что, опираясь на авторитет своей матери, он легче убедит ее кузину. – Вот и на днях, на той неделе, я получил письмо от Чальдини, который сообщает мне один важный секрет, и я ни за что не скажу его никому, потому что я обещал Чальдини…

– Знаю я ваш секрет. О нем давным-давно весь Париж толкует: и хваленый дедушка ваш, и отец, и дядя со своей хандрой – все в ссылке, в Сибири, как государственные преступники.

– Что ты, ф-ф! говоришь, тетя, ф-ф! как ты смеешь, ф-ф! Такими вещами не шутят; вспомни, что я… ф-ф! напишу дедушке и отцу…

– Если вы мне не верите, то извольте расспросить вашего закадычного друга, Анисью Петровну!

– Это правда, – с грустью сказала Анисья Мише, – я давно знаю секрет этот, но не хотела сообщать его тебе. Это правда, милый князек… Разве смела бы она оскорблять князя Василия Васильевича, если б он был не в несчастии… Но не сокрушайся слишком, мой милый князек: опала князя Василия Васильевича не будет продолжительна, здесь все говорят, что такие министры, как он, нужны царям… Уж коли здесь, во Франции, кричат о несправедливости царя Петра к князю Василию Васильевичу, то у нас, в России, кричат и подавно… А может быть, еще известия, полученные твоей тетушкой, не совсем верны. Может быть, они преувеличены…

– А вот сами судите, – сказала Серафима Ивановна, подавая Мише два письма, оба за подписью Вебера. – Кстати, и Анисья Петровна узнает, до чего поведением своим и неблагодарностью она довела свою бедную Анюту!

Анисье в подлинности письма усомниться было очень трудно: рукой Вебера оно было помечено 15 ноября, а штемпель «Paris» на конверте был от 8 декабря.

Миша, не посмотрев ни на число данного ему письма, ни на штемпель конверта, углубился в чтение и с первых же слов убедился в жестокой истине падения и опалы всего его семейства.

– Поеду в Москву, – говорил он, – и попрошу царя Петра опять полюбить дедушку. Он прежде любил его, царевна тоже любила. Я буду плакать, и они сжалятся над нами, я скажу им, что ни дедушка, ни отец, ни дядя не могут быть преступниками… Что им нельзя жить в Каргополе, что там слишком холодно. – Миша заливался слезами. – Поедем скорее в Москву, Анисьюшка, – сказал он, – поедем, я все поправлю, я докажу царю Петру и царевне Софии…