Царский изгнанник

– Шесть с крестом! – повторил Миша. – Поедемте на акт. Я сейчас же потребую переэкзаменовки и тоже получу шесть с крестом… погодите, я только возьму сочинение какое-нибудь: у меня их много… Ах, боже мой! – вскрикнул Миша, выдвинув ящик письменного стола. – Я и забыл, что они все разорваны!..

– Ты можешь экзаменоваться и без сочинения, – сказал Аксиотис, – тебя аббат знает; обещай ему, что доставишь сочинение после.

– А если он откажет мне! Какое унижение! А он непременно откажет. Он давеча был такой злой!.. Вот что, Аксиотис, я ни за что не подойду к нему на акте; ты сам скажи ему, что ты, как грек, из любви к своему языку уговорил меня переэкзаменоваться и что я из дружбы к тебе – так и быть, согласился…

– Поедемте, однако ж, господа, уже давно пора, – сказал Чальдини. – А вот тебе, – чтоб не откладывать, Педрилло, – твои сорок два луидора; спасибо тебе, что сдержал обещание: задавай пир товарищам и меня пригласи. Аббата я от твоего имени уже пригласил: он просит только, чтобы пир дан был в кафе Прокоп…

Экзамен уже кончился, а переэкзаменовка кончалась, когда Чальдини с тремя молодыми людьми вошел в актовую залу. Аббат Ренодо с озабоченным видом сортировал призы и раскладывал их по краям красного стола. Аксиотис подошел к столу, пошептался с аббатом и возвратился к задней скамейке, на которой, сидя рядом с Чальдини, Миша, молча и с напрасно скрываемым волнением, ожидал исхода переговоров своего посланника.

– Аббат говорит, что уже поздно переэкзаменовываться, – сказал Аксиотис, – что инспектор унес с собой все списки, остается доэкзаменовать одного Дюкена по физике, и что директор и инспектор должны сейчас возвратиться в залу для раздачи призов.

– Я говорил тебе, что этот аббат презлой человек, – сказал Миша, побледнев, – не мог он подождать минут пять каких-нибудь… Прощайте, господа…

– Куда это вы? – спросил Чальдини.

– Домой пойду и на обеде у Педрилло не буду; я говорил вам, что незачем мне было приходить сюда – срамиться.

– А я говорил вам, что вы гораздо больше осрамитесь, если уедете.

– Вы, милый доктор, – продолжал Миша, – сколько раз выручали меня из беды, а теперь не можете выручить… правда, я еще никогда не бывал в таком ужасном положении, как теперь.

– Ах, как вы еще молоды! Не считали ли вы себя в ужасном положении, когда вам надо было сказать тетке, что вас обокрал Ганс Беэр в Брегенце или даже когда у вас недостало пряников для поощрения Анисьи? А теперь вам самим смешно вспомнить, как вы огорчались этими несчастиями. Поверьте мне, что и на теперешнее ужасное положение вы через два месяца, а может быть и раньше, будете смотреть как на пустяки… Дай бог, чтоб вся ваша жизнь прошла в несчастиях, подобных этому!..

– Однако из второго ученика сделаться шестнадцатым, с первой скамейки перейти в соседство Ремона и сесть ниже Лемуана и других, таких же, как он, лентяев… Вы называете это пустяками, доктор?

– Да ведь вы только на два месяца уходите с первой скамейки. Ну, положим, это большое несчастье. Так неужели же не лучше перенести его с твердостью, чем постыдно бежать от него? Да и куда бежать вам от него? Если вы теперь уедете, все товарищи поднимут вас на смех: малодушных не уважают и не жалеют, а если вы во время переклички будете прямо глядеть в глаза аббату, который должен бы был предупредить вас о новом постановлении насчет единиц; если вы после пересадки расскажете вашим товарищам об этой несправедливости, то, поверьте мне, все посмотрят на вас с уважением и с участием, и сам аббат, вероятно, пожалеет, что он вас так огорчил… Делайте, как знаете, вы не дитя; только решайтесь поскорее, ехать ли вам или оставаться: сейчас начнется раздача призов; вон идет директор со всей компанией: Арно, Буало… а где же господин Расин и сын его?

– Не знаю, они, должно быть, еще в инспекторской; госпожу Расин тоже ждали на раздачу призов и на пересадку. Верно, приехала порадоваться торжеству своего сына…

– Ну что? Едете вы или остаетесь?

– Остаюсь… но согласитесь, доктор, что это ужасно!..

Миша, как и ожидал, получил призы за все предметы, кроме греческого языка и географии; но не радовали его ни книги с похвальными надписями, ни богатая готовальня с рейсфедерами и циркулями… После раздачи призов директор, инспектор и дежурный надзиратель вышли на середину залы. Последний держал в руках список, оправленный под стекло, в позолоченную рамку.

Все присутствующие, – и студенты и гости, – встали со своих мест, и перекличка началась.

– Господин Иван Расин! – громко провозгласил инспектор, озирая залу.

Старик Арно подошел к инспектору и во всеуслышание прочел только что полученную им записку от Расина-отца, который уведомлял начальство Сорбонны, что его сын, простудившийся накануне, не может явиться на акт; что и он, и мадам Расин, и в особенности сын их до конца надеялись, что доктор разрешит больному выехать, но что доктор не разрешил. Записка кончалась извинениями в том, что это уведомление прислано так поздно.