Царский изгнанник

   — Не сразу. Я предлагал ему пять луидоров и, кроме того, в придачу разорванные синие брюки, а бекешки с бобровым воротником, подаренным мне доктором Чальдини, мне было жаль; но, с другой стороны, думал я, нельзя же мне ходить к Расинам всё в одних и тех же брюках. Вот мы и поменялись... «Смотри же, — сказал он мне, — никому не говори об этом, а то будут надо мной смеяться, что я так дёшево уступил тебе такие брюки...» А они — хоть даром отдай их назад: и коротки, и узки мне, насилу напялил и весь вечер просидел как на иголках, того и гляди, что лопнут.

   — Что ж ты не возвратишь их ему? — спросил Педрилло.

   — Я предлагал на другой же день. Он отвечал, что рад бы, но что бекешу он продал за бесценок, а мои три луидора потерял. И всё врёт ведь. Я наблюдал за ним и заметил, что во время классов он постоянно жуёт что-нибудь, а иногда достаёт из пюпитра какую-то фляжку и.

нагнувшись под пюпитр, пьёт из неё... Так вот видите ли, друзья мои, какие у нас есть товарищи... Конечно, в краже книг я не могу прямо обвинять ни Лемуана, ни Ремона, но если они способны на такие низости, то, мне кажется, они способны и на эту.

   — Нет, — сказал Аксиотис, — я не думаю, чтоб это была шутка Лемуана или Ремона.

   — Отчего же? — спросил Педрилло. — Если, пользуясь неопытностью Голицына, они могли так бесстыдно надуть его, то нет ничего невозможного...

   — Оттого, — отвечал Аксиотис, прерывая Педрилло, — что Лемуан и Ремон — мелкие, дрянненькие воришки, покражу книг сделал отъявленный, опытный, дерзкий вор.

   — Уф, какие эти греки! — сказал Педрилло, смеясь и удивлёнными глазами косясь на Аксиотиса. — Всё сразу смекают и всё сразу решают... На кого ж пало твоё подозрение, о достойнейший из потомков непогрешимейшего из Аристидов?

   — Ни на кого. Да хоть бы у меня и было какое-нибудь подозрение, то ведь я не мальчик, чтоб обвинять без доказательств. Мне восемнадцатый год, а по летосчислению аббата Ренодо уж двадцать минуло. Он мне за всякий урок по греческому, вместо того чтоб прибавлять баллы, прибавляет по году. Скоро я до тридцати лет дойду.

   — Больше всего меня в этой истории беспокоит то, что и аббат, и Арно могут подумать, что я в самом деле продал эти книги букинисту и что полученные за них деньги истратил на вздоры, как Ремон. Пожалуй, и твоя матушка, Расин, то же самое подумает.

   — Об этом не беспокойся, — сказал Аксиотис, — ни аббату, ни Арно и в голову не придёт подозревать тебя, а госпоже Расин и подавно. Расин расскажет своей матери всю историю.

   — Да что мне рассказывать? — сказал Расин. — Я ровно ничего не знаю, кроме того, что у Голицына украли книги.

   — Даже не книги украли, — возразил Миша, — а вытащили из моего пюпитра заготовленные расписочки.

   — Как так?

Миша рассказал историю о билетиках.

   — И ты не заметил, — спросил Расин, — разом ли вытащили все расписки или они пропадали постепенно?

   — Кто их знает: третьего дня пачка ещё лежала в тетради, в которую я спрятал её; но все ли расписки были целы или недоставало иных, — этого я не заметил; я не считал их.

   — По моему мнению, — сказал Педрилло, — тебе стоит сказать одно слово Лавуазье, и он поправит всё дело: попроси у него десять-пятнадцать луидоров до приезда моего... дяди... а я, как скоро получу от дяди мои сорок два луидора, дам тебе, сколько хочешь, и ты расплатишься с банкиром, или пусть он зачтёт твой заем за полтора месяца вперёд. Но главное, не теряй времени: купи новые книги, отдай их сорбоннскому переплётчику и объяви Дюбуа, пока он ещё не передал этой истории инспектору, что пропавшие книги отыскались.

   — Да, чтобы он ещё раз публично назвал меня лгуном. Таковский он, чтоб поверить этой выдумке! Опять своим сладеньким голоском спросит: «Где ж вы их отыскали? Должно быть, в кармане вашей курточки?.. Уф, иезуит проклятый!

   — Он янсенист, а не иезуит, — сказал Педрилло так, чтоб только сказать что-нибудь.

   — По мне, — заметил Аксиотис, — Голицын прав, а совет Мира никуда не годится. Всё дело окончательно испортишь, а лучше идти нам сейчас же и всем вместе к Дюбуа. Расскажем ему всё, как было, и он увидит, что если Голицын и солгал, то это единственно для того, чтобы не обвинить невиновного, может быть, товарища.

   — Боже сохрани! — сказал Педрилло. — Да если мы скажем это Дюбуа, то такое начнётся шпионство, что житья не будет. Начнут наблюдать за всеми, всех допрашивать: кто где был, когда, зачем.

   — Это ещё не большая беда, — возразил Расин, — для Голицына и для всех нас гораздо важнее, чтобы он очистился в глазах надзирателя и чтобы тот взял назад сказанные им Голицыну и обидные для всего нашего пансиона слова.

Аксиотис пошёл переодеться. Расин вышел вместе с ним.

   — Как грек-то наш расходился, — сказал Педрилло. — Уж не он ли?.. Неужели, Голицын, ты согласишься идти просить прощения у Дюбуа?

   — Как просить прощения? — холодно спросил Миша.

   — Ну, попросить, чтобы он забыл эту историю, чтоб он взял назад свой выговор, чтоб не ставил тебе нуля по поведению... Разве это не просить прощения?..