Царский изгнанник

Оказалось двадцать два орла и семь решёток.

   — Счастлив ты в игре, князь Михайло, — сказал Волконский, — на, бери себе мой талисман. Я бы тебе его и даром отдал, а червонцев, признаюсь, мне жаль немножко. Давай ещё раз...

   — Не жалей своих червонцев, князь, у тебя их много, а эти пойдут на доброе дело.

Сказав это, Миша тщательно завернул оба талисмана в бумажку, поблагодарил цыганку таким тоном, как будто он чрезвычайно дорожит её подарками, уложил их в карман, а тарелку с двадцатью девятью золотыми пододвинул старухе, смотревшей на неё, как заметил Педрилло, с большим подобострастием.

   — Вот, — прибавил Миша, — мой соотечественник и я просим вас принять это на приданое вашей дочери.

Прежде чем Миша успел спохватиться, старуха поймала его руку и крепко поцеловала её несколько раз.

   — Добрый ты человек, светлость, — сказала она, — добрее тебя я и не видывала. Бог свидетель, что я жизнью своей готова бы купить тебе счастье, но обманывать тебя за твоё добро не могу. Много горя, сиплость, увидишь ты в жизни своей. За всякий радостный денёк шила тишь семью днями тоски и скорбей невыносимых... Разве в глубокой, в самой глубокой старости успокоишься... Но это ещё далеко, да и не верно, коль пустишь в ход выигранный талисман; а скорби твои начнутся скоро. Они уже начались: ты пьёшь, светлость, ты пьёшь; ты пьёшь и слушаешь маскарадные песни, а целое семейство погружено в траур: друга твоего не стало.

   — Меня знобит, — сказал Миша Волконскому.

   — Это ничего, — отвечал Волконский, — выпей ещё джину. Как раз согреешься...

К столу с низким поклоном и со счётом на тарелке подошёл хозяин гостиницы и, получив от Педрилло уплату, шепнул ему:

   — Там вас спрашивает какой-то господин Бельгард, офицер.

   — А! Это брат нашего афинянина; зовите его сюда. Ай да колдунья. Правду напророчила. Будете сейчас пить с моряком. Я вас познакомлю, колдунья, с премилым молодым человеком, адъютантом графа Шато Рено.

   — А ты, мальчишка, — сказала очень опьяневшая цыганка пристававшему к ней за объяснениями Акоста, — надоел ты мне с расспрашиваниями своими, — сказано тебе: береги серьгу, не то на кол попадёшь... Не но летам развращён ты, мальчишка. Кто так развратил тебя, пусть Бог того судит. Оба вы одного поля ягодки, и вас мне не жаль. Вот этих, добрых, мне жаль. Вы оба добрые, — прибавила она, обращаясь к Волконскому и к Мише, сидевшим направо от неё, — вас я люблю и жалею, а вы, — левые, туда вам и дорога!

   — Она презабавная, — сказал Волконский, — подлейка ей ещё, князь.

   — Куда ж дорога? — спросил Педрилло.

   — Тебе предстоит блестящее поприще. Свадьба богатая, подарков столько, что не оберёшься; куча вельмож и денег и жена с золотыми рогами.

   — Это глупо! — сказал Педрилло.

   — А у моей жены будут золотые рога? — спросил Акоста.

   — Ты тоже сделаешь блестящую карьеру. Такую же, как и он.

Прокоп опять подошёл к Педрилло:

   — Господин Бельгард, — сказал он, — не может войти. Он говорит, что дело его очень спешное.

   — Пусть погодит минут пять; я сейчас выйду к нему; я знаю его спешное дело: верно, дядюшка выхлопотал мне приглашение на вечер к графу... Скажите господину Бельгарду, что после одиннадцати бутылок ришбура на званые вечера не ездят, и... велите нам дать двенадцатую, господин Прокоп... Ну, спасибо вам, колдунья, — прибавил Педрилло по уходе Прокопа, — спасибо за предсказанную нам карьеру. Давно бы так! А этих двух светлостей вы так ничем и не порадуете?

   — Увы, карьера их одинаковая с вашей! — сказала цыганка, — Но то, что для вас счастье, для них...

В эту минуту опрометью, бледный и с взъерошенными волосами, вбежал в столовую Аксиотис.

   — Ты пьёшь, Голицын, ты пьёшь, — крикнул он на всю залу, — ты пьёшь и слушаешь здесь маскарадные песни, а Расин умер! Его мать лежит без чувств, отец как убитый.

Миша, тоже как убитый, повалился на кресло. Его оттёрли.

   — Это сон, это кошмар, — говорил он, — такие глупости наяву не бывают, или я уж так пьян... Расин, мой милый Расин умер, а я здесь слушаю цыганку. Она колдует мне, и я ей верю!.. И как не верить тебе, роковая цыганка! Ты накаркала смерть эту!

   — Господин Бельгард говорит, что ему ждать никак нельзя, — сказал, возвратившись из передней, Прокоп на ухо Педрилло. — Приказание адмирала — привезти вас немедленно.

   — Сию минуту выйду к нему, — отвечал Педрилло, тоже очень побледневший и почти протрезвившийся от привезённого Аксиотисом известия. — Кончайте скорее ваши фатальные пророчества, — прибавил он, обратясь к совсем опьяневшей колдунье, — какой же наконец карьеры ожидать нам? Чем судьба разъединит нас и чем сравняет? Когда сравняемся мы? Где мы встретимся?

   — В большом, в очень большом городе...

   — Где этот город?

   — Нигде!.. В лесу, в болоте... Города нет!

   — Она с ума сошла! — сказал Акоста. — Уж слишком много джину выпила... И я, пожалуй, выпью.

   — Города нет! — повторила цыганка. — Когда-то ещё построят его!..

   — Едем к Расину, — сказал Аксиотис, — едем скорее! До её ли болтовни теперь?!

   — Минуточку, — отвечал Педрилло, — как же мы встретимся, сивилла, предсказывающая несчастья?

   — На службе.

   — У кого?