Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями

«Вся моя военная карьера состоит в том, что я прошел от Москвы до Можайска пешком; простоял с толпою русских крестоносцев в кустах в продолжение Бородинского дела, слышал свист нескольких ядер и канонаду дьявольскую, потом, наскучив биваками, перешел в главную квартиру, с которою по трупам завоевателей добрался до Вильны, где занемог, взял отпуск бессрочный и теперь остаюсь в нерешимости, ехать ли назад или остаться. Мне дали чин и наверное обещали Анну на шею, если я пробуду еще месяц. Но я предпочел этому возвращение, ибо записался под знамена не для чина, не для креста… а потому что в это время всякому должно быть военным, даже и не имея охоты. А так как теперь война не внутри, а вне России, то почитаю себя в праве сойти с этой дороги, которая мне противна и на которую меня могли бросить одни обстоятельства».

Оба письма вполне искренние, только разного времени и имеют разных по характеру адресатов. Остается добавить, что благодаря хлопотам через пансионского друга Андрея Кайсарова и брата его, полковника, сразу после Бородина Жуковский был переведен в штабную канцелярию и в начале октября, перед Тарутином, написал своего «Певца во стане русских воинов», а после сражения под Красным, в ноябре, — оду «Вождю победителей». Вскоре он заболел горячкой и в декабре покинул Красное, вернувшись на родину с орденом Анны 2-й степени и чином штабс-капитана. Все эти события имели, впрочем, и более далеко идущие последствия, о которых расскажем по порядку.

«Певец во стане…» прекрасно схватил патриотическое настроение русского общества и сумел передать его (несмотря на всю театральную условность сцены) в простых человеческих словах. До седых волос доносим все мы, воспитанники русской школы, эти строки, воспевающие царя и всех полководцев Отечественной войны («Хвала, наш вихорь-атаман; / Вождь невредимых, Платов! / Твой очарованный аркан / Гроза для супостатов…» и еще и еще), а в первую очередь — воспевающие милую нашу родину:

Отчизне кубок сей, друзья!
Страна, где мы впервые
Вкусили сладость бытия,
Поля, холмы родные,
Родного неба милый свет,
Знакомые потоки,
Златыя игры первых лет
И первых лет уроки,
Что вашу прелесть заменит?
О родина святая,
Какое сердце не дрожит,
Тебя благословляя?

Без сердечных обид и обычного самоедства вспоминает здесь наш певец, только что переживший любовное поражение, а потом и смертельный страх в кустах у Бородинского поля, —  вспоминает милый ручей в Мишенском и холмы под Белёвом, где живут сестрички-племяшки…

Дальнейшая судьба этого стихотворения похожа на волшебную сказку о добром короле, принцессе, визире, падишахе и прочих персонажах романтических тоталитарных режимов прошлого. «Певец во стане…» не только разошелся по всей стране (был переписан от руки, был издан, переиздан), но и очень понравился вдовствующей императрице Марии Федоровне. «Царица-мать» (в полузабытом прошлом романтическая принцесса Доротея Вюртембергская из поэтического замка Монбельяр, что в горах Эльзаса, и большая поклонница сентиментальной французской и немецкой литературы) выразила пожелание получить от поэта автограф «Певца…» и звала автора в Петербург, в гости (несомненно, близкие ко двору друзья юности Жуковского похлопотали о своем чахнувшем в глуши друге).

Жуковский изготовил автограф и присовокупил к нему послание «Государыне Императрице Марии Федоровне», которое начиналось вполне элегантно:

Мой слабый дар царица ободряет!
Владычица, в сиянии венца,
С улыбкой слух от гимнов преклоняет
К гармонии безвестного певца!
Могу ль желать славнейшия награды?

Так без особых усилий со своей стороны Жуковский совершил то, на что у иных аристократов уходило полжизни, а именно снискал милость императорского дома: перед ним приоткрылась заветная для всякого смертного дворцовая дверь.

Хуже обстояли его дела в провинциальном (его же усилиями воздвигнутом) доме вдовицы уездного предводителя дворянства, беспутного мота и картежника Андрея Протасова. За этой дверью заперто было его сокровище Маша…