Царский угодник. Распутин

Распутин виновато развёл руками:

   — Да вот. Дела всё были, разные дела... Совсем замаялся.

   — И не молился за меня!

   — Неправда! Вот что делал регулярно, так это молился. Каждый день.

   — Ты не знаешь, что мне пришлось испытать...

   — Знаю!

   — Ты не знаешь, какая это боль!

   — Знаю!

Слёзы полились по щекам Вырубовой потоком, она говорила что-то ещё, но речь сделалась невнятной, жалкой. Распутин сидел понурив голову, напротив него, также понурив голову, сидела женщина в марлевой косынке, словно бы она была в чём-то виновата.

   — Не знаешь! — капризно выкрикнула Вырубова, вновь заливаясь слезами.

   — Всё я знаю, Аннушка, — сказал Распутин. — И я молился за тебя, потому ты и жива.

В своём дневнике Вырубова записала: «Многие друзья посещали меня. Приехала сестра из Львова, куда ездила к мужу, а брата отпустили на несколько дней с фронта. Приходил и Распутин. Помню, что в раздражении я спрашивала у него, почему он не молился о том, чтобы я меньше страдала. Императрица привозила мне ежедневно завтрак, который я отдавала отцу, так как сама есть не могла. Она и дети часто напевали мне вполголоса, и тогда я забывалась на несколько минут, а то плакала и нервничала от всего».

Вырубова медленно вытащила из-под простыни руку — ту, что была измята меньше и уже заживала, вытерла ею слёзы.

   — Скоро ты, Аннушка, выпишешься из больницы, — сказал Распутин.

   — Ещё не скоро, отец, — слабо проговорила Вырубова, она, если честно, уже и не верила, что когда-нибудь сможет выбраться отсюда.

   — А я тебе говорю, скоро, и ты напрасно не веришь мне. Как только первая капель зазвенит, так ты и выпишешься!

Распутин сказал правду: наступил март, а с ним и тот день, когда с Маркизовой Лужи, как иногда питерцы называли мелководное Балтийское море, примчался тёплый ветер, слизнул с улиц весь мусор, снеговые одеяла на крышах начали быстро проседать, со срезов кровли засочилась редкая звонкая капель — это был первый день, когда в городе запахло весной. В этот день Вырубову выписали из больницы.

Она покидала Царскосельский госпиталь с чувством величайшего облегчения: во-первых, на неё всё время с завистью и ненавистью косилась княжна Гедройц, занимающая в госпитале видное место, такое видное, что даже знаменитый Боткин не смел ей перечить, и Вырубова уже не могла без дрожи в груди видеть эту темноглазую аристократку, во-вторых, ей так надоело лежать в больничной палате, что хоть воем вой, она почувствовала себя подавленно, а в таком состоянии не до выздоравливания. Вырубова начала ощущать, что сил для этого ей просто-напросто не хватит, в этих мрачных условиях совершенно нет подпитки, в-третьих, Гедройц терпеть не могла фельдшерицу Карасеву — ту самую женщину в марлевой косынке, которую отец Вырубовой, Александр Танеев, нанял для ухода за дочерью...

У Карасевой были очень мягкие, почти невесомые, заботливые руки, с ней было легко, боль обязательно утихала. Гедройц же видеть не хотела Карасеву, как, собственно, и Вырубову, только морщилась и отчаянно завидовала тому, что к фрейлине постоянно заходит царь, каждый день наведывается императрица с дочерьми, — на неё же, родовитую аристократку, они совершенно не обращают внимания. В общем, нашла коса на камень, стало понятно, что под одной крышей Вырубовой и Гедройц находиться нельзя.

Ко входу подогнали санитарный автомобиль и Вырубову вместе с кроватью перенесли в машину.

Когда её подняли в дом, Вырубова заплакала — думала, что никогда больше не увидит своей квартиры, но — повезло, увидела. Вместе с ней заплакал и отец — ослабевший, с трясущимся ртом, с красными усталыми глазами, он опустился на колени перед кроватью дочери, коснулся губами края накрахмаленной простыни, прошептал:

   — До-очка! Анечка моя!

Вечером Вырубову осматривал профессор Гагенторн — большой специалист по части того, как из распластанных неживых кусков собрать целого человека, как оживить его, а кого-нибудь вообще, откопав из могилы, вернуть с того света на этот... Осмотром Гагенторн остался недоволен, выругался матом, не стесняясь Вырубовой, и вышел в соседнюю комнату к Танееву.

Там проговорил мрачно:

   — Плохо дело! — И снова выругался матом.

   — Что так? — Танеев побледнел.

   — Ваша дочь два месяца пролежала на вытяжке — ей восстанавливали ноги, и делали всё правильно, никаких претензий к господам эскулапам нет, но вот бедро... бедро упустили. Оно-то находилось два месяца без каркаса, незакреплённое, срасталось как хотело. Это плохо...

   — Грозит чем-нибудь?

   — Ещё как! Полной потерей ноги...

   — Что надо делать, профессор? Может, технику какую-нибудь выписать из-за границы?

   — Помилуйте! Какая может быть техника! Всё блокировано, идёт война. Вы сейчас даже скальпель из крупповской медицинской стали днём с огнём не найдёте, не говоря уже о вещах посложнее.

   — Что делать? — Танеев беспомощно отёр ладонями лицо.

   — Что делать, что делать, — ворчливо сказал Гагенторн, — человека должны лечить профессионалы, а не куры с княжескими званиями.

   — Но поймите, мне от этого не легче, мне главное — Анечка...