Царский угодник. Распутин

Боль, оказывается, одолевается легче усталости, её можно заговорить, утишить, перетерпеть, в конце концов, а с усталостью так обходиться нельзя, усталость не поддаётся ни на уговоры, ни на силовое давление.

Она уже отчаялась, думая, что усталости, как и боли этой, никогда не наступит конец, что жизнь её отныне будет состоять только из этого, из усталости и боли, и цвет времени раз и навсегда обрёл один устойчивый тон — кровянисто-багровый, душный, из которого не дано выбраться, но вот боль отпустила, влажные пролежни, постоянно сочившиеся сукровицей, опали, и у Вырубовой появился вкус к жизни.

Царица с дочерьми продолжала постоянно бывать у неё. Александра Фёдоровна скучала без фрейлины, да и не было у неё другого близкого человека, которому она могла бы доверить всё, что творилось у неё в душе, и вообще императрица сделалась замкнутой, раздражительной, она постарела и сдала; без мужа, находившегося на фронте, боялась жить в Царском Селе. Но жить надо было, иного места на земле для неё не существовало.

Она не могла себе позволить то, что, например, позволяла царица-мать, та, едва в российской столице становилось дымно и опасно, подхватывала свои чемоданы и исчезала в Дании — пережидала там, на родине предков, смутную пору.

   — Мне неинтересно смотреть, как у вас тут жарят шашлык, — говорила она, — вернусь, когда от шашлыка не то чтобы необглоданных косточек не останется — когда они уже будут выметены и скормлены собакам.

Царь в прежние времена тоже следовал её рецепту, но только на свой лад и менее успешно — он вместе с женой переселялся на яхту «Штандарт» и уплывал в море, пережидал там «дымные» времена вместе со всей семьёй, а вот Альхен одна, без него, этого сделать не могла. Ей оставалась участь царскосельской затворницы.

Как-то отец привёл на квартиру Вырубовой высокого гладкокожего мужчину с широким, как блюдо для супа, лицом и маленьким влажным ртом, мужчина был огромным, сильным, с короткопалыми могучими руками и безмятежно-добрым, почти детским взором.

   — Вот, Анечка, — сказал Вырубовой отец, — это санитар из госпиталя, большой умелец — учит ходить тех, у кого плохо с ногами...

   — И получается? — Вырубова слабо улыбнулась.

   — А как же, барышня! Ещё как получается, — добродушно пробасил огромный мужчина, — клиенты потом танцуют польку и вальс. Зовут меня Жуком.

   — Что-то я не поняла, — Вырубова наморщила лоб. — Каким Жуком?

   — Ну Жук, Жук... Который с маленькими твёрдыми крылышками. Летает... Это фамилия у меня такая — Жук! — Он участливо сморщился, спросил по-свойски, на «ты», что очень понравилось Вырубовой: — И сколько же ты так пролежала?

   — Без малого полгода.

   — Це-це-це, — жалобно и звонко, будто огромная птица, процекал санитар, — всё, завтра будем прилаживать костьми. Та-ак, я извиняюсь. — Санитар пальцами измерил кровать, на которой лежала Вырубова. — Так-так-так! Всё ясно! Завтра из госпиталя привезу вам ноги!

   — И коляску, — добавил отец.

   — И коляску.

Лицо Вырубовой дрогнуло, глаза сделались влажными.

   — В церковь очень хочется, — сказала она, — я так давно не была в церкви.

   — В церкви, барышня, мы с вами обязательно побываем — обещаю! Первым делом... Как только на коляске сидеть сможем. — Жук говорил медленно, тщательно подбирая слова — видать, в детстве у него был дефект речи, он одолел его, но след этой борьбы остался в нём навсегда, и хотя дефект речи был исправлен, он продолжал с ним бороться, что придавало огромному санитару некий гимназический шарм — и не только в лице и в речи, но и в манере поведения, в поступках, возможно, это даже определяло и его жизнь.

Вырубова стёрла слёзы с глаз, улыбнулась:

   — Скорее бы!

На следующий день санитар принёс два ладных, покрытых свежим лаком костыля.

   — Вот, барышня, прошу любить и жаловать. Новые ноги. Вот эта, что подлиньше, — правая, а что покороче — левая.

   — Почему такие разные?

   — Для равномерной нагрузки. Вот. Левое плечико у вас, барышня, опущено, оно ниже правого. Поэтому и костылики разные, один выше, другой ниже. Чтоб не уставали...

Что-что, а усталость была ей хорошо известна, она ноющим свинцом наполняла её тело. Вырубова невольно застонала.

Санитар внимательно поглядел на Вырубову, всё понял, сделал успокаивающее движение.

Он оказался очень внимательным и толковым учителем, этот огромный санитар с большим округлым лицом, от него исходило спокойствие и вкусно пахло хлебом. Через две недели Вырубова не только смогла подниматься с постели и перемещаться в коляске, она сумела сделать несколько десятков шагов с костылями.

Побывала она и в церкви. Стоя перед иконой Божией Матери, долго спрашивала, за что же ей Господь уготовил такое наказание, за что ввергнул в боль и в худые мысли о скором конце?

Санитар Жук сделал своё дело — научил её сносно передвигаться на костылях. Жизнь для Вырубовой вновь обрела свои прежние краски, всё встало на свои места, и она вскоре приехала к своей покровительнице, подключилась к делу, которым та решила заняться всерьёз, — к управлению Россией. Занимался этим и Григорий Распутин.