Царский угодник. Распутин

Приехали цыгане. Шумные, белозубые, с вороватыми глазами, с тремя гитарами и бубенцами, мужики — в шёлковых рубахах и штанах, перепоясанные витыми шнурами, женщины в вольных пёстрых платьях, с ними в квартиру словно бы ветер ворвался: зазвучали свежие голоса, гитарист Иона подпрыгнул чуть ли не до потолка, мягко приземлился и рванул пальцами струны гитары:

   — Чавелла!

От цыганского гиканья, от свежих голосов и громкой песни окна распутинской квартиры задрожали.

   — Ох, мои милые! — умилённо вскричал Распутин, движения у него обрели чёткость, уверенность, пьяная косолапость пропала, он чёртом ввинтился в круг цыган, подхватил белозубую красотку с монистами, бряцающими у неё на точёной шее, закружился с ней в лихом хороводе, цыгане задвигались вокруг них, одни устремились в одну сторону, другие в другую, встречную, от пляски загудел весь дом, стены его завстряхивало. — Йй-э-эх!

   — Чавелла! — снова резко вскричал Иона, и цыгане завели песню — звонкую, способную поднять мёртвого из могилы.

Ольга Николаевна почувствовала себя на этом веселье чужой — собственно, быть своей она тут никак не могла. Тот Распутин, которого они с Георгием встретили в отделе старых вин, — это был один Распутин, нынешний Распутин, которого она видела сейчас, — другой. Ольга Николаевна обхватила себя руками, словно ей сделалось зябко, начала тихо, боясь, что её заметит Распутин, продвигаться к двери.

А Распутин, вскидывая над головой руки, самозабвенно, не видя ничего вокруг, плясал, гикал, присаживаясь в пляске, вскакивал, топал одной ногой, подлаживаясь под гитарное бреньканье, и кричал вслед за цыганом Ионой:

   — Чавелла!

Ольга Николаевна уже находилась у вешалки и снимала с крюка свою шубу, когда к ней подскочил филёр Секридов, вопросительно сощурил свои крохотные глаза — их и без того едва было видно, а сейчас, когда он стиснул их в два маленьких неприметных сжима, стало не видно совсем, словно бы это был человек без глаз, спросил без выражения в голосе:

   — Это что же, вы решили нас покинуть?

   — Пора.

   — Хозяин здорово обидится. — Щёлки глаз у Секридова дрогнули, перемещаясь на плотный цыганский круг, где ужом вертелся раскрасневшийся, с растрёпанной бородой Распутин.

   — Не должен. Побыла — и хватит! Передайте ему наилучшие мои пожелания.

   — Может, задержитесь ещё немного? Не то ведь Распутин меня снова погонит за вами.

   — Дома меня не будет, я направляюсь к матери, а её адреса он не знает.

   — А если я вас задержу?

   — Как? Силой? — удивилась Ольга Николаевна и, когда Секридов сделал к ней два решительных шага, коротко и неприметно выкинула перед собой одну руку, потом другую, и Секридов охнул, согнулся, зашипел от боли, стараясь захватить побелевшими губами немного воздуха.

   — Разве так можно, дамочка? — обескураженно прошептал он.

   — Не надо меня задерживать, и всё будет в порядке.

   — Я вас понял, — Секридов наконец справился с болью, наладил в себе дыхание, покладисто раскупорил щёлки глаз: всё, он уже вошёл в положение Ольги Николаевны, да и испачкаться грязью в распутинской квартире ничего не стоит, людская молва потом будет преследовать долго. — Сейчас я вам открою дверь.

   — Вот и хорошо, — произнесла Ольга Николаевна.

Старший филёр тихо выпустил её из дома, а через десять минут Распутин, устав от пляски, тяжело дыша, плюхнулся на лавку в прихожей, откинулся назад и пробежал глазами по собравшимся. Пальцем поманил к себе Секридова.

   — Слушай, филёр, а где женщина, которую ты привёз с собой?

   — Отбыла, Григорий Ефимович, — филёр смиренно опустил голову на грудь.

   — Пошто не задержал?

   — Нельзя было, Григорий Ефимович. Очень уж сурьёзная дамочка. Держать её силой — конфуз мог бы получиться на всю российскую столицу. А это, как я полагаю, нам ни к чему. Да и мать у неё не в порядке. Хворает. К матери поехала.

   — Ох, кочевряжится, ох, кочевряжится, — недовольно покрутил головой Распутин.

   — Женщина! — многозначительно произнёс Секридов. — У красивых женщин всегда так было заведено. Это от рождения.

   — Жаль, я не предупредил тебя, филёр, что бабу эту нельзя отпускать.

   — Я бы её, конечно, попытался задержать, Григорий Ефимович, будь ваш приказ, но вряд ли бы она осталась. Да и на цыган вы запали. А это обидно — всё внимание только цыганам.

   — Как хочу, так и веселюсь, филёр.

   — Оно верно, только женщинам обидно, когда им мало уделяют внимания.

   — Ладно, пока она не расстелется передо мной, как на бумаге, я для спасения её мужа пальцем о палец не ударю. Пусть погибает мужик.

Гости прибывали — в основном женщины.

   — Чавелла! — орал на всю квартиру Распутин. Это было единственное цыганское слово, которое он знал. Распутин выкрикнул его в тот вечер не менее двухсот раз. Впрочем, кто считал? — Чавелла!

   — Весело живут, — сказал Секридов своему напарнику, молчаливому Терентьеву.

   — Я бы так не хотел. Рано ли, поздно ли, охраняй мы этого мужика, не охраняй — ему всё равно снесут голову.

   — Я тоже так считаю. Главное — чтобы это произошло не в наше дежурство.

Часам к восьми вечера цыгане устали, попросились немного отдохнуть — именинник милостиво разрешил, выделил им для отдыха свой кабинет, выкрикнул: