Царский угодник. Распутин

Белецкий молча дышал в трубку: наступил тот момент, когда надо было выбирать: или — или... То, что было раньше, — это была лишь предварительная прикидка, когда можно было колебаться, менять позицию, после же того, как он сделает выбор, колебаться будет уже поздно. Это смертельно опасно. В общем, либо грудь в крестах, либо голова в кустах. С одной стороны, он мог угодить в ловушку и «почить в бозе», а с другой... с другой, ему давно пора быть министром внутренних дел — ему, профессионалу, а не задастому толстяку Алёшке Хвостову, выросшему на орловско-нижегородских харчах, среди свиней и кур, максимум на что способного — быть губернатором. Но губернатором он уже был... Значит... Белецкий не удержался, вздохнул. Значит, или грудь в крестах, или голова в кустах, значит, пора Алёшке на свалку, в мусорную яму, в отбросы. Белецкий попросил Распутина:

   — Расскажите, Григорий Ефимович, что вам известно!

Распутин рассказал. Белецкий спросил:

   — А Гейну откуда стало это известно?

   — Мне показалось, что Гейн этот самый спит с бабой Ржевского. Ржевский под пьяную лавочку ей в постельке проговорился, она и отнесла своему дружку-пьянице, а тот через Симановича — ко мне.

Сидел Белецкий у себя за столом спокойный, с бесстрастным, чуть сонным лицом, но в висках и в затылке у него сделалось так горячо, что кровь тугими ударами застучала в уши, из-под волос выскользнули несколько капелек пота и покатились по щекам за воротник. Белецкий не шелохнулся — он этого не заметил.

Выходит, Ржевский не послушался его... А если и послушался, то... вот как странно, в общем — через постель. А что? И это ход. И сам вроде бы тайну не выдал, и до Распутина новость донёс. Белецкий беззвучно рассмеялся: всё, что связано с Распутиным, обязательно пахнет постелью, цыганами и немытым телом. Тьфу!

«Нет, Борька Ржевский не выдал меня, не рассказал Хвостову, как я его прижал. Да ему что, собственная шкура не дорога? Он просто побоится это сделать. Ни сейчас не выдаст, ни потом» — к такому выводу пришёл Белецкий, облегчённо вздохнул.

   — А не похоже ли это на какие-нибудь тёмные еврейские дела? — спросил он у Распутина.

   — Нет, — твёрдо ответил тот, — евреи против меня не пойдут.

   — Хорошо, — сказал Белецкий. — Из дома пока никуда не удаляйтесь, я через час вам позвоню.

   — Хоть и непривычно мне это, но придётся. — Распутин недовольно закряхтел.

Белецкий приказал адъютанту — молодому жандармскому ротмистру с утончёнными чертами лица — никого к нему не впускать, сел за стол, положил перед собой лист бумаги, взял ручку с тонким стальным пером и стал соображать, что же произошло после его разговора с Ржевским, — ему важно было высчитать всё по дням и сделать прогноз на будущее: как будут развиваться события. Раскидав на бумаге «пасьянс», он отдельно выписал фамилии, в три столбца: один столбик — его сторонники, его, но не Распутина, эти люди могли относиться к «старцу» по-разному, и хорошо и плохо, другой столбик — его враги, его, но не Распутина, третий столбик — нейтральные люди. Потом составил ещё два столбца — чисто распутинские: друзья «старца» и враги его.

«Интересно, можно ли всё-таки переманить Ржевского на свою сторону? — задал себе вопрос Белецкий и тотчас ответил — сомнений на этот счёт у него не было: — Вряд ли».

Белецкий понял, что после разговора с ним Ржевский сделал попытку выйти на «старца», но потом вдруг испугался чего-то, нырнул в кусты и затаился. Значит, что-то произошло. «Деньги перешибли деньги, — понял Белецкий, — просто в одной куче их оказалось больше, чем в другой».

Через десять минут Белецкий принял решение: дороги их с Хвостовым расходятся окончательно, Белецкий покатит в одну сторону, Хвостов пусть пылит в другую. Он позвонил Распутину:

— Ничего не бойтесь, Григорий Ефимович, но будьте осторожны.

Через неделю Ржевский отправился в Швецию. Место, «согласно купленному билету», досталось в роскошном купе, обитом синим плюшем, с бронзовыми светильниками и хрустальными зеркалами, с персональным умывальником и серыми шёлковыми занавесками на тщательно вымытых окнах.

По дороге он пил. Он начал пить ещё в Петрограде, когда поезд, готовый к отправлению, стоял у перрона и ожидал громкого колокольного удара, после которого можно было двигаться в путь. Ржевский пил до самого Белоострова — пограничной станции, после которой начиналась «воля» — западные земли, Финляндия, называвшаяся тогда Великим княжеством Финляндским, за Финляндией — Швеция, за Швецией — Норвегия...

В Белоострове Ржевский оделся потщательнее, глянул на себя в зеркало, расправил пальцами мешки, собравшиеся под глазами, и вышел из вагона на перрон. Грудь, ноздри, виски ему стиснуло морозом, северный секущий ветер мел по земле твёрдую крупку, швырял её, будто песок, в глаза, вышибал слёзы. Ржевский отвернулся от ветра, поднял бархатный воротник своего утеплённого чиновничьего пальто и боком, чтобы в ноздри и рот не набило льдистой крупки, помчался в станционный буфет.