Царское дело

Тая решительно встала.

– Нет, бабушка, я этого твоего прощения понять не могу, – и открыла дверь. – Я к дедушке пойду.

– Оденься! – крикнула ей вслед бабушка, но Тая сделала вид, что не расслышала: в кацавейке было уютно. Она поплотнее запахнула старый серый мех и через тёмные сени пошла в мастерскую.

У дедушки пахло машинным маслом и свежими стружками. Огромная их куча – золотистых, лихо закрученных – возвышалась на полу под верстаком. Тая с удовольствием прохрустела по стружкам подошвами и подошла к верстаку вплотную.

– Дедуля! Ты про стульчики не забыл?

– Помню про твои стульчики, к вечеру будут!

Тая посмотрела на верстак, на лежащие наструганные дощечки для игрушечных стульев, потрогала маленькие гвоздики в коробке. «Хорошие будут», – подумала. Постояла, посмотрела ещё, как дедушка работает рубанком, поняла, что ему не до неё, вышла. Потом вдруг спохватилась и спросила с порога:

– Дедушка, а ты видел, подсолнухи-то…

Но дедушка уже подкрутил ручку приёмника, чтобы лучше слышать новости, и низко склонился над верстаком. Беспокоить его, когда он мастерит, не стоит.

«Ладно! – думает Тая. – Вот завтра увижу ребят и тогда решу, что делать». Не замечая, что думает вслух, она бормочет сердито:

– Посмотрю им в глаза-то, всем посмотрю…

Тая с силой толкнула верёвочные качели в сенях. Они, беспомощно взмахнув полосатыми половиками, взлетели и ударились о стенку мастерской.

5. Анна Каренина и тайное место

На следующий день Тая стоит у комода, перед старым конопатым зеркалом. Голова гладко причёсана, брови нахмурены. Вязаная серая кофта застёгнута на все пуговицы. Обычно Тая терпеть не может, когда верхняя пуговица впивается в горло, но сегодня – дело другое. Сегодня Тая – лицо оскорблённое и идёт требовать справедливости. Она – почти что судья, и не годится быть одетой кое-как.

Тая плотно прикрывает за собой калитку и, выпрямившись, идёт к лавочке перед Алёнкиным домом – там всегда собираются ребята.

На лавке маячит чья-то фигура в светло-жёлтом, но из-за кустов не разглядеть, кто это. Тая старательно хмурится, ещё раз вспоминает аккуратно разровненную грядку в месте, где был подсолнух, и решительно вступает на мостик, чтобы посмотреть в глаза первому подозреваемому. Но то, что она видит, удивляет настолько, что разом забываются и кража, и судейская строгость.

На сырой после дождя лавке, подстелив под себя газету, сидит боком к Тае чужая девчонка в шерстяном платке и ест из горсти вишни, сплёвывая косточки под ноги. Тая стоит, оторопев. Чужой в деревне – событие, а новенькая девочка – и подавно. Незнакомка оборачивается на шум шагов, и Тая видит прозрачные глаза, лицо, готовое сморщиться в яблочко с кулачок…

– Анька? Ты?.. Как ты сюда попала? – спрашивает она растерянно.

Она сразу узнала это лицо: Анька, станция, душный автобус – всё, что давно прошло…

– Тю! Таисия в честь прабабушки! – удивляется Анька, и её тонкие губы растягиваются в улыбку, приоткрыв дырку на месте зуба. – Вишню будешь? – она протягивает худую ладонь, полную мелких бордовых ягод, и говорит быстро:

– А я к тётке Зое приехала. Дом, где забор с карандашами, знаешь? За Чекмарёвым прудом. Меня тётка взяла на неделю, за козой присматривать, пока дядя уехал. Я буду молоко пить, оно полезное.

И, широко открыв желтоватые глаза, Анька сообщает шёпотом:

– А за прудом у тёткиного дома знаешь что есть?

Тая вспоминает доски забора, раскрашенные как карандаши, и неподалёку – мелкий неопрятный Чекмарёв пруд, заросший по берегам густым кустарником и камышами. Место почти дикое. Никто на этот пруд не ходит: рыбы в нём нет, воды – по колено. Даже мальчишки брезгуют ловить там головастиков. Не пруд, а большая лужа. Что за ним может быть?

– Ничего там нет, – уверенно говорит Тая. – Только бузина и шиповник. Туда даже овец не гоняют, сплошной бурелом, ни пройти, ни проехать.

Анька зажмуривается от такого недоверия, громко втягивает курносым носом воздух и выпаливает:

– А вот и есть! Там старый сгоревший дом! Крыши нет, а сам стоит. Я по кустам лазила – козу искала, сама видела!

– Врёшь? – неуверенно говорит Тая, отступая на шаг.

Вместо ответа Анька безмолвно бьёт себя кулаком в грудь. Через минуту они обе уже бегут на конец деревни, поскальзываясь на размокшей от дождя дороге.

Пробираться сквозь кусты после нескольких дней дождя – дело не для чистюль и недотрог. Тропинки нет никакой, только следы Анькиных ног на глинистом берегу пруда да мокрая трава перед плотными зарослями кустарника. Взлохмаченные, поцарапанные и мокрые, девочки наконец замирают перед тёмной, почти чёрной, избой. Тая стоит чуть впереди и, боясь вздохнуть, смотрит на почерневший угрюмый сруб без крыши, на окна без стёкол, на заросшие травой ступени крыльца.

– Я же говорила, – шепчет за её спиной Анька. – Фашисты пожгли.

– Если б пожгли, ничего бы не осталось, – отвечает Тая и решительно шагает к недружелюбному дому.

Она осторожно ставит ногу на еле видную под травой нижнюю ступеньку. Прогнившее дерево осыпается, и нога в резиновом сапоге оказывается зажатой в проломе доски.