Царское дело

– Тая, голову мыть! – когда дождь, бабушка всегда моет Таю и стирает бельё.

Медленно, словно к ногам привесили гири, Тая возвращается в избу и садится у тёплого бока топящейся печки. Сегодня уже никуда не пойти, раз намечается помывка. Да и не хочется никуда…

Через полчаса вымытая раскрасневшаяся Тая сидит на этом же месте, но к печкиному боку больше не прикоснуться: он пышет жаром нагретого кирпича. Маленький синий гребешок мелькает в Таиных волосах, бабушка расчёсывает быстро и аккуратно.

Тая раздумывает и вдруг спрашивает:

– Бабушка, а если человек украдёт что-нибудь, что ему за это будет?

– Ну как что? В тюрьму посадят.

– А если никто не знает, что он украл?

– Может, ничего и не будет. Только Бог всё-ё видит…

– А что он сделает?

Бабушка сердится:

– И какие ты только вопросы задаёшь, как маленькая! Бог ведь не милиция, чтобы за руку ловить. Раскается человек – простит, а не раскается – так и оставит жить с прожжённой совестью.

– Как это?

– А так: сделает человек зло, оно прилипает к нему и жжётся… вот как печка.

Тая опасливо смотрит на печь, на место, где отколота побелка и поэтому особенно жжётся красный кирпич, и даже вздрагивает.

– Совесть поначалу плачет: «Плохо ты сделал, хозяин! Жарко мне, душно!» Тут-то человеку и освободить бы её. Но если он продолжает во зле жить, то привыкает и не различает уже, где добро. Сгорела его совесть, и от него самого ничего не осталось, только корка из злых дел. Ни радости он вокруг себя не видит, ни красоты. Да и сам доброе неспособен делать. Может, и не умер такой человек. А только разве это жизнь, когда вместо тебя зло живёт?

Бабушка увлеклась, нечаянно дёрнула гребешок. Тая ойкнула:

– Бабушка! Больно!

– Прости, дочка, не нарочно! – запричитала бабушка, дуя Тае в пробор.

Но Таю не беспокоит боль. Большое золотое солнце снова засияло. А если зайти к бабушке за перегородку, то наверняка можно увидеть, как улыбаются мадонны.

Назавтра за окном светило солнце. Тая не стала долго канителиться с какао и бутербродами: проглотила одним махом и побежала на улицу.

Анька сидела на скамейке, как вчера. Увидев Таю, она радостно затараторила:

– Ты вчера ушла, а я твоего дома не знаю! Вот! – и она протянула Тае маленький газетный кулёк, влажный от долгого пребывания в ладони.

Тая кивнула, но кулёк не взяла.

– Спрячь, – сказала она, глядя не в непонимающие Анькины глаза, а в конец улицы, где показались три фигуры. К лавочке приближались мальчишки.

В доме сзади хлопнула дверь, к липам подошли Алёнка с Мариной.

– Ты чего тут? – спросили у Таи, косясь на Аньку, ещё незнакомую.

Но Тая даже не повернулась. Она смотрела на три фигуры, приближавшиеся, поскальзываясь, по глинистой дороге. Девочки почувствовали что-то необычное, притихли и тоже стали вглядываться в мальчишек. Но в них не было ничего нового: Юрик, Максим и Костя хлюпали теми же великоватыми сапогами…

Едва они поравнялись с лавкой, Тая встала, одёрнула на себе ветровку и, взявшись рукой за мокрый ствол липы, сказала громко:

– Позавчера у нас из сада украли подсолнух. Выкопали и утащили. Я знаю, что это сделали вы, – она коротко ткнула ладонью в сторону мальчиков.

Девочки за её спиной ойкнули, а Юрик открыл рот, отчего смуглое его лицо вытянулось и он стал похож на суслика. Анька дрожала, как в лихорадке, и смотрела на очень прямо стоявшую Таю во все глаза. Она держала наготове пакетик.

Но тут Тая, ухватившись второй рукой за дерево, как будто оно не давало ей упасть, выкрикнула с вызовом, поднявшись на цыпочки:

– Да! Я знаю, что это вы! Но я… Я-ВАС-ПРОЩАЮ!

Она подождала немного, переводя дух, повторила тише:

– Прощаю, понятно вам?

Краска отлила от Таиного лица. И, как будто после этих слов у неё кончились силы, она отпустила липу и, повернувшись, пошла к дому.

– Тайка! – крикнула вслед ей Анька, привстав с лавки.

Тая обернулась и, сложив руки рупором, прокричала:

– А таблетки верни на место, слышишь? – и вбежала в свою калитку.

Солнце укладывает кружевные пятна на тетрадь. Тая грызёт кончик ручки, раздумывает над страницей. В комнату входит бабушка, несёт в руках кипу пожелтевших газет.

– Учти, я эту твою макулатуру в печке спалю. И где только такой грязи набрала? – ворчит она и начинает укладывать в холодную печкину пасть полешки, чередуя их с «Ленинским знаменем». А на самый верх попадает яркая грязная книжка без обложки. Бабушка вырывает из неё страницу и поджигает. От этого фитиля загорятся все дрова.

Тая улыбается: пускай горит безобразный крокодил. Туда ему и дорога!

– Баб… – Тая раздумывает, как аккуратнее спросить, смотрит на весело пляшущий в печи огонь и вдруг догадывается: – А в нашей деревне дома горели?

Бабушка, поднимаясь от печки, мелко крестится:

– Упаси Господи! В войну немцы кидали зажигалки, и ни одного дома не сгорело: все успели залить. А вот по злобе в мирное уже время спалил один брат своего брата, это да… – она задумывается, потом берёт кочергу, подпирает ею дверцу печки. – Тётю Зою знаешь? Возле Чекмарёва пруда забор с карандашами?

– Ага…