Царственный паяц

диссиметрия, диспропорция и вправду обаятельна для них.

В знаменитой своей «Декларации слова» они недаром восхваляют какофонию.

«<Нужно>, чтоб читалось туго... занозисто и шероховато!» — пишут они снова и

снова.

Как же им не гнать из чертогов поэзии женщину, Прекрасную Даму, любовь? Мы

видели: они даже Венеру Милосскую сослали куда-то в тайгу.

Эротика, этот неиссякающе-вечный источник поэзии, от «Песни песней» до

шансонет Северянина, в корне отвергается ими. Когда Северянин поет, что паж

полюбил королеву и королева полюбила пажа, Крученых эту королеву ведет к

прокаженному на поганое и смрадное гноище.

К черту обольстительниц-прелестниц, все эти ножки, ланиты да перси, и вот

красавица из альбома Крученых:

Посмотри, какое рыло,

Просто грусть.

Все это, конечно, называется бунтом против канонов и заповедей былой, отжитой

красоты, и, как мы ниже увидим, нет ни единого пунктика в нашей веками

сложившейся жизни, против коего не бунтовал бы Крученых.

Но странно: бунтовщик, анархист, взорвалист, а скучен, как тумба. Нащелкает еще

десятка два таких ошеломительных книжек, а потом и откроет лабаз, с дегтем,

хомутами, тараканами — все такое пыльное, унылое. (Игорь Северянин открыл бы

кондитерскую!) Ведь бывают же такие несчастно рожденные: он и форсит, и

кривляется, а скука, как пыль, налегла на все его слова и поступки. Берет, например,

страницу, пишет на ней слово шиш, только одно это слово! — и уверяет, что это стихи,

но и шиш выходит невеселый. Хоть бы голову себе откусил, так и то никому не

смешно. Кажется, только российская глушь рождает таких унылых и скучных людей,

— под стать своим заборам и осинам. Вот уж, подлинно, российский Маринетти! У

другого вышло бы забу- бенно и молодо, ежели бы он завопил:

277

- Беляматокияй!

- Сержамелепета!

А у этого - даже скандала не вышло: в скандалисты ведь тоже не всякий годится,

это ведь тоже призвание! Он, конечно, очень старается: берет, например, страницу -

зеленую или даже оранжевую, и выводит на ней с закорючками:

Читатель, не лови ворон.

Фрот фрон ыт,

Алик, а лев, амах.

Но и сам деревенеет от скуки. Как будто его подрядили, чтобы он во что бы то ни

стало выделывал эти тусклые фокусы, и вот теперь поневоле он цедит сквозь зубы

унылое:

Те гене рю ри ле лю, бе

тльк тлько хомоло рек рюкль крьд крюд нтрп нркью би пу, -

а сам вздыхает и думает: «И когда это кончится, господи?» - но нет, выжимай из

себя без конца эту несмешную канитель.

Право, мне его по-человечески жалко. Предо мною почти все его книжки:

«Взорваль», «Помада», «Возропщем», (Мир с конца», «Бух лесиный», «Игра в аду»,

«Поросята» — и мне кажется, что у меня на столе какая-то квинтэссенция скуки,

тройной жестокий экстракт, как будто со всей России, из Крыжополя, Уфы и Перми,

собрали эту зевотную нуду и всю сосредоточили здесь. Уже одни их заглавия наводят

на меня ипохондрию, а казалось бы, книжки пестрые — желтые, зеленые, пунцовые! -

но, боже мой, как печальна наша действительность, если в роли пионера, новатора,

дерзителя и провозвестника будущего она только и умела выдвинуть вот такую

беспросветную фигуру, которая мигает глазами н безнадежно бормочет:

Те гене рю ри ле лю, бе...

Хорошо, если он добормочется до такого, например анекдота:

«27 апреля в 3 часа пополудни я мгновенно овладел в совершенстве всеми языками.

Таков поэт современности. Помещаю свои стихи на японском, испанском и еврейском

языках».

Но это редко, раз в год, а обычное его состояние - те гене рю ри ле лю, и я боюсь,

как бы от нуды, от тоски, от зевоты он чего-нибудь над собою но сделал. Этак ведь и

удавиться недолго.

...Впрочем, не будем смеяться над ним, не забудем, что у него были знаменитые

предки: например, тот убогий остряк приживальщик из тургеневской «Лебедени»,

который, помните, сделал карьеру такими же тарабарскими выкриками:

Кескесэ

Жемса.

Не ву горяче па.

Рррракаллиооон!

Но пусть другие смеются над ним, для меня в нем пророчество, символ наших

будущих дней. Иногда мне кажется, что если бы провалились мы все, а остался бы

один только он, вся наша эра до ниточки сбереглась бы для грядущих веков.

Ничего, что сам по себе он мелкая и тусклая фигурка, но как симптом он огромен.

Ведь и вибрионы холерные мелочь, да сама-то холера не мелочь. Как в конце

шестнадцатого века в елизаветинской Англии не мог не возникнуть Шекспир, так в

Москве в начале двадцатого века не мог не появиться Крученых. А с ним и другие

такие же, и все они кричат о себе:

«Только мы лицо нашего времени».

«Мы новые люди новой жизни!»

И правы, непререкаемо правы: пусть вопиюще чудовищны эти их невозможные

278

книжки, они не ими одними написаны, а и мною, и каждым из нас.

Когда мы смеемся над ними, не смеемся ли и сами над собой? «Дохлая луна»,

«Ослиный хвост», «Поросята», «Пощечина», «Требник троих», «Мир с конца», «Бух

лесиный», «Садок судей», ведь понадобились же они именно нам, а не другим

поколениям, ведь задели же в наших сердцах что-то самое живое и кровное, ведь не

может же быть, чтобы здесь был только скандал, только бред, чтобы вся эта обширная

секта зиждилась на одном хулиганстве!