Царственный паяц

удивишь. «Отскорлупай мне яйцо», - просит он. «Лошадь меня лошаднула». «Козлик

рогается». «Елка обсвечкана». И если вы его спросите, что же такое крол, он ответит:

крол — это кролик, но не маленький, а большой.

Этому эгофутуристу в минувшем июле исполнилось уже четыре года, и я уверен,

что для Игоря Северянина он незаменимый собеседник. Пусть только поэт

поторопится, пока Юре не исполнилось пять; тогда в нем словотворчество иссякнет.

Это не укор Северянину, а большая ему похвала. Хочется нам или нет, такие слова

неизбежно нагрянут, ворвутся в нашу закосневшую речь. Нам, в сутолоке городов,

275

будет некогда изъясняться длительномногоречиво, тратить десятки слов, где нужны

только два или три. Слова сожмутся, сократятся, сгустятся. Это будут слова-молнии,

слова- экспрессы. Кто знает, что сделала Америка с английской речью за последние два

десятилетия, тот поймет, о чем я говорю: что янки расскажет в минуту, по-русски

нужно рассказывать втрое дольше. Трата словесной энергии страшная, а нам

необходима экономия: «некогда» — это нынче всесветный девиз; он-то и преобразит

наш неторопливый язык в быструю, «телеграфную» речь. Тогда-то такие слова, как

окалошиться, осупружитъся, зкстазить, миражить, станут полноправны и ценны.

Здесь именно дело в стремительности: хочется, например, побыстрее сказать, что

некто, обливаясь слезами, подобно грешнице Марин Магдалине, кается и молит о

прощении, - и вот единственное герценовское слово: иагдалинится. У Северянина мне,

например, понравилось его прехлесткое слово бездарь. Оно такое бьющее, звучит как

затрещина и куда энергичнее вялого речения без-дар-ность:

Вокруг -- талантливые трусы И обнаглевшая бездарь...

Право, нужно было вдохновение, чтобы создать это слово: оно сразу окрылило всю

строфу. Оно не склеенное, не мертворожденное: оно все насыщено эмоцией, в нем

бьется живая кровь. И даже странно, как это мы до сих пор могли без него обойтись.

IX

А московский Крученых говорит: наплевать!

- То есть позвольте: на что наплевать?

- На все!

- То есть как это: на все?

- Да так!

Это не то что Игорь. Тот такой субтильный, тонконогий, все расшаркивается, да все

по-французски, а этот - в сапожищах, стоеросовый, и не говорит, а словно буркает:

Дыр бул щыл Ха ра бау.

И к дамам без всякой галантности. Петербургские - те комплиментщики, экстазятся

перед каждой принцессой:

- Вы такая эстетная, вы такая бутончатая.

' - Я целую впервые замшу ваших перчат.

А этот беспардонный московский Крученых икнет, да и бухнет:

- У женщин лица надушены как будто навозом!

И почешет спину об забор. Такая у него парфюмерия. Этот уж не станет

грациозиться. Ведь написал же итальянский футурист Маринетти, что он не видит

особенной разницы между женщиной и хорошим матрацем. «Из неумолимого

презрения к женщине в нашем языке будет только мужской род»

Вот какая широкая бездна между петербургским футуризмом - и московским. Игорь

Северянин - типичнейший представитель эгофутуристов петербургских. Крученых

столь же характерный представитель кубофутуристов московских.

Петербургские эгофутуристы - романтики: для них какой-нибудь локончик или

мизинчик, кружевце, шуршащая юбочка - есть магия, сердцебиение, трепет: «оттого,

что груди женские — тут не груди, а дюшес» — слюнявятся они в своих поэзах, а

Крученых только фыркнет презрительно:

«Эх вы, волдыри, эгоблудисты!»

И про этот самый дюшес выражается:

Никто не хочет бить собак Запуганных и старых,

Но норовит изведать всяк,

Сосков девичьих алых!

В то время как эгофутуристы в мечтах видят себя юными принцами на каких-то

бриллиантовых тронах, Крученых о себе отзывается:

276

«Как ослы на траве, я скотина».

Эгофутуристам мерещится, что среди виконтесс-кокотесс на ландышевых каких-то

коврах они возлежат в озерзамке, но у Крученых другие мечтания:

Лежу и греюсь близ свиньи На теплой глине,

Испарь свинины И запах псины,

Лежу добрею на аршины.

Свиньи, навоз, ослы - такова его тошнотная эстетика. Он и книжечку свою

озаглавил: «Поросята»; не то что у Игоря - «Колье принцессы», «Элегантные модели»,

«Лазоревые дали».

Когда Крученых хочет прославить Россию, он пишет в своих «Поросятах»:

В труде и свинстве погрязая, взрастаешь, сильная родная, как та дева, что спаслась,

по пояс закопавшись в грязь.

И даже заповедует ей, чтобы она и впредь, свинья-матушка, не вылезала из своей

свято-спасительной грязи, - этакий, простите меня, свинофил!

Всякая грация, нежность, приветливость, всякая задушевность и ласковость

отвратительны ему до тошноты. Если бы у него невзначай сорвалось какое-нибудь

поэтично-изящное слово, он покраснел бы до слез, словно сказал непристойность.

Такие они все, эти московские: Петрарки навыворот, эстеты наизнанку. Срывы,

диссонансы, угловатости, хаотическая грубость и неряшливость — только здесь

почерпают они красоту. Оттого-то для них так прельстителен дикарский истукан-

раскоряка, черный, как сапожная вакса, и так гадок всемирный красавец, снежно-

мраморный бог Аполлон.

Я верю: это не поза, не блажь, а коренное, подлинное чувство. Дисгармония,