Царственный паяц

излиться в искусстве и что от художника нам нужно одно: пусть он полнее, пышнее,

рельефнее выявит пред нами свою душу, не все ли равно какую. Мелодекламация

дамски-альбомных романсов нашего галантного поэта и какие-нибудь гимны Ра,

псалмы Ксочиквецали — перед лицом Аполлона равны.

V

Эта салонность поэзии как будто и неуместна теперь. Светозарный Игорь

Северянин, милый принц, он явился как будто не вовремя. Ведь нынче в моде,

напротив, пещерность, звериность, дикарство; поэты из сил выбиваются, как бы

позверинее рявкнуть. Кто же поймет и полюбит теперь

[Его] волшебные сюрпризы,

[Его] ажурные стихи!

Нынче даже тонкие эстеты, парнасцы, как, например, Гумилев, вдруг записались в

Адамы: основали секту адамистов, первобытных, первозданных людей.

- Как адамисты, мы немного лесные звери! — уверяют эти господа. — Сбросим же

с себя «наслоения тысячелетних культур»! Все эти адамисты, как и эгофутурист Игорь

Северянин, — живут в Петербурге и порождены Петербургом.

А московским кубофутуристам нечего больше и сбрасывать. Они уже все с себя

сбросили: грамматику, логику, психологию, эстетику, членораздельную речь, - визжат,

верещат по-звериному:

Сарча кроча буга на вихроль!

Зю цю э спрум!

Беляматокияй!

«То было и у диких племен», - поясняет их апостол Крученых. Вот воистину

модный девиз для всех современных художеств: «Го было и у диких племен». Тяга к

дикарю, к лесному зверю, к самой первобытной первобытности есть ярчайшая черта

нашей эпохи; сказать про творение искусства: «Го было и у диких племен», - нынче

значит оправдать и возвысить его. Пусть Игорь Северянин, как хочет, жеманничает со

своими кокотессами-принцессами в желтой гостиной из серого клена с обивкою

шелковой, — на него со всех сторон накинутся с бумерангами, дубинами, скальпами

кубисты, футуристы, бурлюкисты: сарча, кроча, буга на вихроль! - и, не внемля его

французскому лепету, затопчут бедного поэта, как фиалку. Долой финтифлюшки, и в

той же гостиной на всех шифоньерках расставят явайских, малайских, нубийских

кривоногих пузатых идолов, по-шамански завопят перед ним: зю цю э спрум!

Беляматокияй!

«Сбросим с себя наслоения тысячелетних культур!» — таков бессознательный

лозунг новейших романов, поэм, философий, статуй, танцев, картин.

«О, большие черные боги Нубии!» — взывает один кубофутурист и, свергая

Аполлона Бельведерского, славит «криво-чернявого идола»!

«Вашему Аполлону пора умереть, - пишет он в альманахе «Союз молодежи». - У

вашего Аполлона подагра, рахит. Мы раздробим ему череп. Вот вам другой Аполлон,

криво-чернявый урод!»

Даже Венеру Милосскую они обратили в дикарку, сослали ее в тундру, в Сибирь, и

бедная неутешно рыдает в поэме московского Хлебникова:

Ты веришь? — видишь? снег и вьюга!

А я, владычица царей,

Ищу покрова и досуга Среди сибирских дикарей.

Игорь Северянин явился не вовремя, бонбоньерочный, фарфоровый, ажурный.

Добро бы к такому дикарству влеклись одни московские футуристы. Бог бы с ними! Но

нет. Это всеобщая тяга. Джек Лондон отнюдь не футурист, а ведь вся Европа влюбилась

271

в него именно за эти призывы к первобытности, звериности, стихийности.

Стихийность! Что же и славят теперь нынешние модные философы.

Антиинтеллектуализм господствует нынче повсюду. Ratio, Logos — нынче у нас не в

фаворе, - дорогу слепым, но вещим озарениям стихийной души. Интуитивное

постижение мира, темный звериный нюх, шаманский экстатический бред мудрее вашей

бедной рассудочности. «Сбросим же с себя наслоения тысячелетних культур!»

И ведь дошло до того, что даже он, даже Игорь Северянин, от кокоток, кушеток,

файв о’клоков, гарсонов тоже вместе со всеми устремля

ется в тундру, в первобытные дебри дремучих лесов. Сидит со своими гризетками

где-нибудь в отдельном кабинете или

В будуаре тоскующей нарумяненной Нелли,

Где под пудрой молитвенник, а на ней Поль де Кок, -

и вдруг заявит ни с того ни с сего:

«Иду в природу, как в обитель...», «По природе я взалкал», «Бегу оленем к дебрям

финским...», «И там в глуши, в краю олонца... Моя душа взойдет, как солнце».

Повторяю, теперь это мода, и, право, прелестна его виконтесса, которая прямо из

ложи театра угодила на Северный полюс:

Я остановила у эскимосской юрты

Пегого оленя, — он поглядел умно...

А я достала фрукты И стала пить вино.

И в тундре — вы понимаете? — стало южно...

В щелчках мороза — дробь кастаньет...

И захохотала я жемчужно,

Наведя на эскимоса свой лорнет.

Тундры, юрты, олени делают особенно пикантным гривуазно-коко- точный тон этой

очаровательной пьески. Шампанское — в тундре! Эскимос и — лорнет! О, виконтесса

осталась в восторге от диких экзотических стран, — там такие пылкие любовники:

Задушите меня, зацарапайте,

Предпочтенье отдам дикарю!..

Вот в какие неожиданные формы вылилась эта жажда стихийности, чуть только она

докатилась до «желтой гостиной из серого клена, с обивкою шелковой», хотя дело,

конечно, не в формах; знаменательно, что и будуарные души воздыхают нынче по

пещерам и тундрам.

«Гнила культура, как рокфор!» — восклицает Игорь Северянин.

«Я с первобытным неразлучен... Душа влечется в Примитив».

VI