Царственный паяц

А человеку невдомек...

Четок путь между пихтами, небо точит синее вино в зелень луговых бокалов. И

разве не сердцем, не освобождением весны от ледяных уз пахнуло на нас:

Иду в природу, как в обитель,

Петь свой осмеянный устав.

Еще не свершен крут радений, еще не замкнута черта — еще поет поэт. Без

спасительно путеводной нити спустился он в пещерности сердца. И дымной мглой

отомстила ему даль. Из лучей поддельных солнц, шума колес, будней сутолоки вышла

она — возлюбленная в «шумном платье муаровом». Любовь ее хрупка, как бокал

хрустальный, а душа подобна мелкой зыби морской — прихотлива, капризна и жестока.

И к ней стремил кабриолет моторный и только водопад мучений остановил его

хрипучий бег — там лилия запела бело и невинно.

И вдруг безумным жестом остолблен кленоход,

Я лилию заметил у ската в водопад.

Я перед ней склонился, от радости горбат,

Благодаря за встречу, за радостный исход.

И вот снова живо то Мудрое, о чем так певуче говорят слова важные и простые!

Убила девушка, в смущеньи ревности, ударом сабельным

Слепого юношу, в чье ослепление так слепо верила.

Слепая вера, зрячая любовь — не одно ли то же это?

И было гибельно. И было тундрово. И было северно.

И все же не бездонно и не безнадежно. Разве нельзя убить любимого? Разве

страшно это? Ведь на той могиле взойдут томные, невянущие цветы. — Ревность

267

напоит их кровью сердца, испестрит их яростью и усталой печалью и молитвенным

раскаянием.

И вот путь «шатенного трубадура» — от громовых улиц к пихтам, от Масснэ и Тома

к «липовому мотиву», от демимонденки к лесофее. Пусть эти два лика свершают

хоровод, маскируются похоже друг на друга, все же:

Душа влечется в Примитив.

Может ли вселенец уснуть в кокоточных объятиях, «мороженым из сирени» закрыть

«Сириус сверкательно-хрустальный»? В Примитиве благость и всепрощение, и

любовь. Он даст целость жизни, он заключит мир в пламень, сердце и душу превратит

в березовые шелесты, в шум океанской волны.

Многообразна демимонденка — «креолка древнего Днепра», «грэ- зерка» и та, что

входит «в моторный лимузин», но бледен пыл ее румян, слабеет, вянет золотистым,

осенним листом тень ее. Листопад Прошлого — таль Печали — весна Грядущего.

«Литавров Солнца» ждала душа поэта. И они гремят литавры, они победны.

Влекусь рекой, цвету сиренью,

Пылаю солнцем, льюсь луной,

Мечусь костром, беззвучу тенью И вею бабочкой цветной.

Я стыну льдом, волную сфинксом,

Порхаю снегом, сплю скалой,

Бегу оленем к дебрям финским,

Свищу безудержной стрелой.

Я с первобытным неразлучен,

Будь это жизнь ли, смерть ли будь.

Мне лед рассудочный докучен, - Я солнце, солнце спрятал в грудь!

В зеленых шумах, на перекресток «палевых дорог» пришла Тринадцатая, такая

наивная и простая, но и могучая пламенем веры, юродством любви. Ласки ее

благоуханны и нескончаемы.

Как в алфавите, а и б,

Так мы с тобою в нашей тайне.

В этой тайне, в этом замке неизменяющей любви так грезно, так желанно нам.

Внизу грохочет день, моторит город, смеется демимонденка,

Эскизя страсть в корректном кавалере.

Она — как тень, певучая, вечно изменяющаяся и вечно изменяющая. Но разве ей

дано пламенить душу, разве она -Дульцинея сонных видений? Разве не постылеет

облик ее вместе с родившим — городом, стальным, грохочущим, неумолчным, с

нудной цепью старинных будней и ненужных праздников? Ей ли устоять против

лесофеи - когда легко и певуче восклицается:

Я вижу росные туманы,

Я слышу липовый мотив!

Мы знаем, мы чуем - много чудесных неожиданностей, много «ажурных

сюрпризов» таит душа Северянина. Певучей «росою накап- лен его бокал», внятен

сердцу «говор хат» - хочешь верить чарам, хочешь сбытия волшебств и шепчешь

исходные слова:

В ненастный день взойдет, как солнце,

Моя вселенская душа!

То будет день победный, день венчальный — звезды сплетут венцы брачные для

Тринадцатой и для того, чей путь туманен, кто верен себе и той мечте, той тени, что

Кусает платок, бледнея,

Демимонденка и лесофея.

СПб., 26 сентября 1913 г.

268

Корней Чуковский ФУТУРИСТЫ

I

Как много у поэта экипажей! Кабриолеты, фаэтоны, ландо! И какие великолепные,

пышные! Уж не герцог ли он Арлекинский? Мы с завистью читаем в его книгах:

«Я приказал немедля подать кабриолет...»

«Я в комфортабельной карете на эллипсических рессорах...»

«Элегантная коляска в электрическом биенье эластично шелестела по шоссейному

песку. .»

И мелькают в его книге слова:

«Моторное ландо»... «Моторный лимузин»... «Г^афинин фаэтон»... «Каретка

куртизанки»...

И даже когда он умрет, его на кладбище свезут в автомобиле, - так уверяет он сам,

— другого катафалка он не хочет для своих шикарных похорон! И какие ландо,

ландолетты потянутся за его фарфоровым гробом!

II

Это будут фешенебельные похороны. За фарфоровым гробом поэта потекут в

сиреневом трауре баронессы, дюшессы, виконтессы, и Мадлена со страусовым веером,

и синьора из «Аквариума». О, воскресни, наш милый поэт! Кто, если не ты, воспоет

наши будуары, журфиксы, муаровые платья, экипажи? Кто прошепелявит нам, как ты,

галантный и галантерейный комплимент?

- Вы такая эстетная, вы такая бутончатая! — шептал ты каждой из нас. -