Царственный паяц

смолоду был молод», и ждал «потрясающих утопий», как «розовых слонов»; но в этом

же и главная опасность для поэта: сумеет ли он свою весеннюю ярость прочно и

праведно переработать в мужество и показать нам всем, кто дул в его парус, — дух

Божий, или только ветер его счастливого утра?

Виктор Ховин СКВОЗЬ МЕЧТУ

290

Вымысел, которого ты так опасаешься, есть душа этого творения, дыхание его

жизни, та текучая теплота, которой недостает срезанным листьям.

Поль Гоген. «Ноа-Ноа».

Путешествие на остров Таити

Здравствуй, Белая Ночь!..

В тревожные сумерки взял я эту книгу, книгу, рожденную очарова- нем

Обетованной Земли, и не успел дослушать вдохновенный шелест древней свирели,

«которую маори знают под именем vivo», не успел дослушать тихую песнь взморья,

которую, казалось, несло мне дыханье соснового леса, как заворожила'легендная

чаровница, лежащее там, в отдалении, скверное, мертвенно спокойное море...

И когда в открытое окно вошла она в своем холодном и мудром молчании,

набросившая на всю природу из прозрачно сребристых струй мантию, вдохновенно

приник я к грезе художника, - к грезе Благоуханной Земли...

«И вот с Таити художник привозит с собою не листья тамарина, на которых

вырезаны красивые слова, и не горсточку песку, и не живую женщину, и не солнце. Он

привозит с собою ту Г^езу, которую пережил там своими глазами, своим умом и

сердцем.

Но не лжет ли он? И кто даст нам уверенность в том, что действительно существует

этот далекий остров, на котором мы ни разу не бывали, эта восхитительная и

обреченная земля?..»

И когда одни отбросят твою книгу, художник, как никчемную для потребностей их

сегодняшнего дня, а другие, те, кого называют эстета-

ми, составители гербариев и хранители железных сундуков, будут помнить о

Благоуханной Земле как о царстве лени и дремы, будут говорить о крепких чреслах

маорийской женщины, но пройдут холодные мимо того, что называешь ты

«маорийским очарованием», не приникнут к той песне, которую поет дикая свирель

vivo, и к той тайне, которую излучают глаза златокожей женщины, хранительницы

старых преданий, - не удивляйся и не жди больше; — пред тобою прошел современный

читатель.

И когда бескрылые, опустошенные и пустые в своем скептицизме души

пренебрегут твоей книгой, книгой подлинного вымысла и вдохновенных суеверий,

повтори слова другого суеверца:.«Кто верит какой либо системе, тот изгнал из сердца

своего всеобщую любовь! гораздо сноснее нетерпимость чувствований нежели

рассудка: суеверие все лучше системоверия...»

Но я в эту белую холодную ночь, я поверил тебе, художник, поверил твоему

видению, твоему вымыслу, равному той истине, которая пребывает только в душах

наших... и не только одинокие оба, сердце твое и vivo «вблизи и вдали поют

свирельною трелью», но и далеким северным эхом отвечает вашим сердцам и вашим

песням мое сердце и моя песнь...

— Он был первым, кто сказал — живите, как цветы полевые, — пишет Уайльд о

Христе, и Он же признавал, что душа каждого должна быть, как девочка, что резвится

и плача, и смеясь.

Мечта Уайльда о торжестве бесплодных эмоций над практицизмом, творческой лжи

над будничной правдой действительности нашла себе воплощение в сладостной и

пламенной легенде бездомного художника, бежавшего от городской культуры в дебри

варварской природы острова Таити...

«Сквозь Мечту» — так назвал Поль Гоген, этот взыскательный и непримиримый

фантазер, первую главу своей книги.

Сквозь Мечту!..

Но неужто же путь мечтательства, очарованных скитаний и прихотливо

291

фантастических странствий, неужто же путь этот лежит там, вдали, через океанийские

острова, — лежит не примиренным с городской) Европой?

Неужто же действительно в городе не стало больше цветов?

Неужто в моторном канкане улицы, среди контор, казарм, кабаков, больниц и тюрем

смолкли весенние шелесты звонкопоющих душ, и Прекрасная Дама, лунная греза

поэта, растоптана на панелях городской проституткой?

И кто же прав из них — художник ли варвар, думавший оставить на берегах Европы

свою заледенелую в лучах электрического солнца душу и в фанатизме своем

бросившийся на путь далеких исканий будто бы потерянной нами тайны творческой

лжи, или художник дэнди, пустивший своего фанатика красоты в туманы лондонских

улиц?..

О, вы помните, еще так недавно бродил мечтатель по аллеям старых барских

усадьб, желтеющим осенней позолотой, — и не правда ли, царством его было царство

природы? И вот пришла эта шумно-блистательная городская культура, в стальной

паутине которой забилась недавно еще стихийная душа мира; что же сталось тогда с

мечтателем?

Он тоже перекочевал в город, и как странно было мечтателю в городе. Ведь он так

привык запрокидывать свои глаза в голубизну небес и в своей поэтической наивности

искал Прекрасную Даму в густолиственных чащах лесов и на берегах спокойно-

ласковых рек. И вдруг - сдавленность городских стен, судорожная поспешность,

истерическая деловитость улицы.

А вот мечтатель Достоевского одним из первых почувствовал себя как нельзя лучше

в городе; - он завязал какую-то необъяснимую дружбу с деловито бегущей улицей, он