Царство. 1955–1957

— Тщательно мой! — наказывала супруга. — Лешенька еще совсем маленький!

С каким удовольствием дед брал улыбчивого внука на руки! Тискал, сюсюкал. Илюша обижался, надувал губки:

— Меня ты больше не любишь? — с трагической обидой произносил мальчик.

— Люблю, мой родненький! — Никита Сергеевич прижимал к себе обиженного, и они долго сидели на диване, но обида у Илюши все-таки оставалась.

18 марта, понедельник

Поездка эта произвела на Светлану жуткое впечатление. Они выехали из Владимира вечерним поездом, разместившись в мягком вагоне, где было всего два места. Одно заняла она, а другое — последняя Васина жена, именитая спортсменка Капитолина Васильева, хотя спорт был у женщины в прошлом, Капитолина давно не ставила рекорды, а работала в Центральном военторге. Весь обратный путь они молчали.

Свидание организовали в кабинете начальника Владимирской тюрьмы, маленького, лысоватого подполковника в стоптанных валенках, который при появлении двух женщин в дорогих шубах встал и, переминаясь с ноги на ногу, предложил чая. Чай подали с пряниками и кусочками колотого сахара в небольшой сахарнице, со сколотым у крышки фаянсом. Приносил чай рослый лейтенант, тот, что сидел за столом в коридоре перед дверью подполковника.

— Василий Иосифович чувствует себя хорошо, на порядки не жалуется. Регулярно получает газеты, гуляет. Мы за ним присматриваем, — участливо проговорил подполковник и вышел, оставив женщин дожидаться «заключенного Васильева». Не то что фамилию покойного вождя, но и первоначальную отцовскую фамилию Джугашвили ему носить не позволили, так и оставался заключенный Сталин Васильевым, строг был кремлевский приказ.

Над диваном, куда присели посетительницы, висел портрет Светиного отца в маршальской форме со звездой Героя Труда на груди. В кабинете было сумрачно и казенно.

Он зашел в двери по-арестантски, с заложенными за спину руками, чуть горбясь. От его былой генеральской бравости не осталось и следа.

— Вася! — воскликнула Капитолина.

Дверь за конвоирами закрылась. Женщины кинулись к нему, стали обнимать, целовать.

Василий Иосифович встретил их хмуро. Он был в серой потасканной телогрейке, таких же невзрачных ватных штанах, в очень неопрятных башмаках, коротко стриженный, с резкими, глубоко очерченными морщинами, особо заметными на лбу, с неестественно бледной, желтоватой кожей. Наконец, он поднял руки, прижимая к себе сначала жену, потом сестру. И запах у него теперь был другой, не Васин, а какой-то тусклый, неприятный.

— Не забыли, не забыли! — шептал арестант.

— Как же тебя забыть, Васенька!

— А они, — он украдкой посмотрел на входную дверь и понизил голос, — они про все забыли!

Василий перестал обнимать женщин.

— Тебе налить чаю? — спросила сестра.

Вася сел между ними.

— Да. Сахара не жалей!

«Как он осунулся, постарел, — подумала Света. — Где мой прежний Вася-Василек?!»

Светлана пыталась завладеть его рукой. Рука оказалась такая же мягкая, как тогда, на воле.

— Надо писать всем: Булганину, Хрущеву, Ворошилову. Ворошилов Председатель Верховного Совета! Надо просить, чтобы меня выпустили! Упросить! Они должны понять! — на его глазах выступили слезы. — Я все передумал, я исправился!

Василий Иосифович с мольбой взглянул на сестру.

— Они сломали мне крылья, они… — он замолчал.

— Успокойся, милый! — прошептала жена.

— Пишите, мои родимые, ходите! Ты, Света, ходи, ты же с пеленок их знаешь!

— Вот чаек, Васенька! — придвинула чашку Капитолина.

Женщины с двух сторон обнимали несчастного, заключенный потихоньку отхлебывал горячий чай, пытаясь кусать черствый пряник.

— Я тут разваливаюсь, разлагаюсь. Зубы выпадают, мозги плавятся от безысходности. Либо я убью кого-нибудь, либо убью себя! — он смотрел с невыносимой тоской. — Долго я не протяну, вы должны вытащить меня отсюда. Поезжай к ним, Света!

Он заплакал, припал лицом к мягкой, хорошо пахнущей норковой шубе сестры.

— Сестренка моя, сестренка!..

Поезд стучал колесами.

«Неужели он заперт навеки?»

В темнице брат переродился, уже не был похож на себя, лишь гордый поворот головы и редкий повелительный жест, внезапно проскальзывающий, указывали на прежнее величие. Тюрьма, точно механический пресс, наваливалась и расплющивала людей, не оставляя ни надежды, ни памяти, ни веры, сводя жалкое существование к самым низменным и примитивным желаниям.

А еще тюрьма приближала смерть!