Царство юбок. Трагедия королевы

Вместо ответа король только пожал плечами и, отворив двери прихожей, приказал ожидавшему камергеру:

— Пусть войдут!

Обе половинки дверей распахнулись, и громкий голос пристава возвестил:

— Господа судьи Шатлэ.

Медленной поступью, с почтительной миной, с наклоненной головой, вошли в комнату представители правосудия в своих длинных черных мантиях и смиренно остановились у порога.

Мария Антуанетта сделала несколько шагов вперед. На ее лице не было больше ни малейшего следа беспокойства и скорби. Она держалась прямо, гордо сверкал ее взор, благородно и величаво было выражение лица. Она по-прежнему была королевой, хотя и не окруженной торжественною помпой, которою, согласно этикету, обставлялись раньше в Версале официальные приемы. Она не стояла на обитой пурпурным бархатом верхней ступени трона, ее не осенял шитый золотом балдахин, увенчанный королевской короной, не окружал блестящий двор, сверкающий бриллиантами; возле нее был только муж, маленький сын прижимался к ней сбоку, а его наставник, аббат Даву, робко державшийся на заднем плане, составлял всю ее свиту. Но Мария Антуанетта не нуждалась в этой внешней пышности, чтобы быть королевой; врожденное величие сказывалось в ее осанке, взоре, в каждом движении. С благородным достоинством разрешила она депутации приблизиться к ней и говорить. Со спокойным вниманием слушала она слова уполномоченного, который выразил Марии Антуанетте от имени высокого судилища весь ужас, вызванный в нем преступными сценами вчерашнего дня. Затем он смиренно попросил королеву назвать ему тех из бунтовщиков, которые, пожалуй, были ей известны, чтобы схватить их. Но Мария Антуанетта прервала его речь:

— Нет, нет, никогда не стану я жаловаться на подданных короля!

Уполномоченный, почтительно поклонившись, произнес:

— В таком случае я прошу от имени высокого трибунала Шатлэ повелеть нам, по крайней мере, привлечь виновных к ответственности, так как без этого повеления мы не можем начать судебное преследование виновных.

— Я и не хочу, чтобы вы преследовали кого-либо, — величаво промолвила королева. — Я все видела, все знала и все забыла. Ступайте, господа, ступайте! Мое сердце не ведает мстительности, оно простило всем, которые оскорбляли его. Ступайте!

Она повелительным жестом руки, легким наклонением головы отпустила депутацию, и та молча удалилась.

— Мария, — сказал король, с необычайной живостью схватив руку супруги и поднося ее к губам, — Мария, благодарю вас от имени всех моих подданных. В эту минуту вы поступили не как королева, но как мать моего народа.

— Ах, ваше величество, — с тяжелым вздохом и печальной улыбкой возразила королева, — беда в том, что ваши подданные видят во мне не мать, но своего врага.

— Они сбиты с толку, — сказал король. — Злоумышленники обманули их, но я надеюсь, что нам удастся вывести народ из его заблуждения.

— Ваше величество, — с новым вздохом произнесла Мария Антуанетта, — я не надеюсь больше ни на что, но, — прибавила она твердым голосом, — я и не боюсь ничего более. Пусть надо мной разразится самое худшее; я встречу его вооруженной.

Тут отворилась боковая дверь, вошла Кампан и доложила:

— Ваше величество, множество дам из Сэн-Жерменского предместья собрались в малом приемном зале и желают изъявить вам свое нижайшее почтение.

— Я тотчас приму их, — почти радостно воскликнула Мария Антуанетта. — Вот видите, мой супруг, несчастье имеет свои утешительные стороны! Эти дамы из Сэн-Жерменского предместья раньше не жаловали меня: они не могли простить мне то, что я — австриячка. Сегодня же они почувствовали, что я — королева Франции и принадлежу к ним. Простите, ваше величество, что я оставляю вас, — И она удалилась поспешными, легкими шагами.

Король проводил ее грустным взором и пробормотал:

— Бедная королева, как мало ее понимают, как злобно клевещут на нее, а я не могу ничего изменить и должен мириться с этим!

С тяжелым вздохом, похожим на стон, он опустился в кресло, чтобы углубиться в ужасные воспоминания. Легкое прикосновение к его руке вывело его из задумчивости. Пред ним стоял дофин и серьезно смотрел на отца своими большими голубыми глазами.

— Ах, это ты, мой маленький Людовик Карл? — сказал государь, кивнув ему головой. — Что тебе надо от меня, дитя мое?

— Папа-король, — несмело ответил мальчик, — я хочу спросить тебя о чем-то очень важном.

— Очень важном? — повторил король. — Ну, посмотрим, в чем дело. Говори!

— Ваше величество, — глубокомысленно заговорил малолетний дофин, — госпожа де Турзель сказала мне однажды, что я должен очень любить французский народ и быть со всеми ласковым, потому что французский народ очень любит моих папу-короля и маму-королеву, и за это я должен выказывать ему свою признательность. Как же это вышло, государь, что народ рассердился на вас и совсем не любит моей мамы? Что такое сделали вы оба, из-за чего народ пришел в гнев? Ведь мне говорили, что народ — это подданные вашего величества, обязанные повиноваться вам и почитать вас. Между тем вчера эти ваши подданные вовсе не были послушны и почтительны. Как же это могло выйти, папа?