Царство красоты

— У них всё хорошо, не переживай. Я поднялся наверх, чтобы попрощаться — у них там такая идиллия, что решил в итоге уехать по-английски.

— Что же не уехал? — смотрит в глаза.

А мне этот вопрос тысячами ядовитых игл вонзается в опухшее от чувств сердце.

Больно, больно, больно…

— Я хотел извиниться перед тобой… за свою мать.

— Ты слишком много извиняешься в последнее время, Эштон. А прощать твою мать не за что: любить всю жизнь одного мужчину — это не прихоть, это тяжкий крест. Местами неподъёмный.

— Любить это одно, а совершать глупые вызывающие поступки — совсем другое!

— Да неужели?

И вот теперь её взгляд — меч самурая. Дать бы ей волю, она порубила бы меня на мелкие кусочки.

— Я попросил её не вмешиваться в их… отношения, но она не послушала.

— Это потому, Эштон, что когда сердце болит так, что дышать не можешь, грани разумности стираются до ничтожных. Переступаешь их, даже не замечая.

Я знаю, что в этих её словах сейчас глубинные признания в той боли, какая досталась ей по моей вине. И говорить «прости» уже глупо, да и сама она давно запретила.

Нельзя исправить того, что сделал, нельзя поймать вылетевшие изо рта слова и запихнуть их обратно, нельзя отмотать плёнку жизни назад и вырезать непонравившиеся эпизоды. Это не фильм, это — наша реальная жизни, где мы ни разу не Боги, мы слабые, иногда безвольные, иногда слепые или просто глупые существа.

— Что было в той записке… которую ты положила в лошадь?

— Откуда знаешь о ней? — спрашивает, не задумываясь.

Значит, помнит. Помнит всё, до мельчайших деталей.

— Нашёл внутри, когда из той комнаты тебя с Алексеем забирали.

— Скорее всего, брат тебя и надоумил в неё залезть.

— Угадала.

— А я всё думала, куда ж она делась.

— Так что там было?

— А ты не знаешь?

— Не прочёл.

— Я бы удивилась, если бы снизошёл до моей писанины! — и в этих словах металлическая жёсткость.

— Софи, я заслужил каждое твоё колкое слово, знаю это и принимаю. Но сейчас отдал бы полжизни за тот клочок бумаги — так важно знать, что именно там было написано.

— За бесценок отдал бы. Не бросайся словами.

— Софи, прошу, скажи, что там было?

— Да ничего умного там не было. Желала тебе успехов и удач во всех начинаниях, счастья… с кем бы оно ни было.

— С кем бы ни было?

— Да. Потому что отец сказал мне тогда: отпусти его, когда любишь, желаешь любимому счастья, даже если он найдёт его за тридевять земель и… не с тобой.

Я молчу… Мне нечего на это сказать. Ведь я не прочёл ту записку, а мог бы… И может быть, она бы изменила меня? Вправила мои мозги раньше, чем это случилось само собой, прежде чем я успел наломать столько дров, что теперь никак не разгрести.

— И ещё три слова там было, так жгли грудную клетку, что казалось — напишу, и легче станет. Не стало!

Разворачивается ко мне лицом, смотрит в глаза:

— Всё это были детские мои глупости. Всё прошло и Слава Богу. Хорошо, что детство не длится вечно, а то бы я тебя до смерти достала! — смеётся.

А мне хочется рыдать. Вернее, именно это и происходит с моей душой. Она больше не в силах нести в себе этот груз, и, как и у Софьи в далёком детстве, мои чувства просятся наружу, но бумаги нет, зато есть она рядом, и это удача, которую нельзя упускать:

— Софи… А помнишь ту ночь в лесу? Когда спали вместе?

— Смутно.

— Я тогда… так странно чувствовал себя. Слишком странно. Долго уснуть не мог и… такое тепло… Не только в дурацком тесном спальнике, хотя спасибо, что он был настолько тесным, но тепло родилось в душе. Впервые в жизни, понимаешь? Тепло и спокойствие… умиротворение! Да, точно, вот оно, это слово «умиротворение»! Я много думал об этом и в итоге решил: наверное, тогда всё и началось.

— Что началось?

— Это чувство… необъяснимая тяга… такая, как тянется росток к солнцу, к теплу и свету, понимаешь?

Она молчит, не отвечает. Но моего напора не сдержать:

— А теперь я знаю, что та ночь в лесу ни при чём, вернее, и она бесконечно важна в моём понимании сути вещей, но началось всё не тогда.

Жду вопроса «когда?», но Софья не произносит ни звука, просто слушает, не оттаивает, но и не отгоняет от себя, позволяя целовать дыханием свою щёку, ухо, шею… Это даже интимнее, чем сам поцелуй, и она это чувствует…

— Всё началось в простой точке отсчёта, и это даже не наш с тобой злополучный поцелуй под ёлкой, нет, я ощутил это — когда увидел тебя. Увидел в глазах, не знаю, назови это как хочешь, понимание родства… душ, да, наверное, это было оно. И оно было! Было, Софи! Только я вовремя не понял, что это, не разглядел свою судьбу — слишком много было неуёмной энергии в теле и дури в голове. Слишком много отвлекающих мелочей… Именно мелочи не дали понять главное.

— Главное?

— Да, главное. Что ты — мой человек. Не твоя мать, не отец, не десятки девчонок, не тысячи удовольствий, в которых я не собирался себе отказывать.

— Моя мать?