Царство железных слез

Видел, как вся орда разворачивается, как топчет отца во второй раз – топчет то, что уже нельзя было бы назвать человеком. Хунгуры воют, свистят, машут нагайками. А потом – пинают и бьют нагайками по савану, хотя тот уже не шевелится, не дергается. Никак им не угрожает.

Крик, свист дудок, топот копыт вставал под небеса.

– Он принял жертву! – кричал Югун. – Я видел двух белых птиц, что взлетели с дерева. Проклятие разбито! Радуйтесь!

И вдруг, прежде чем хунгур успел заняться Юношичем, Тормас вскрикнул, задергался, опершись на миг о плечо Бранко. А потом – захрипел, разрывая халат на груди, и повалился навзничь. На губах его появилась пена, словно опровергая слова Югуна.

– Багадыр! – крикнул Бранко и замахал руками. – Багадыр! Коня! Сюда все! Ох, несчастье!

– Отец! – орал Джочи. – Отец!

Все кинулись к Тормасу, началась сутолока, вопли, плач. Жены принялись царапать ногтями до крови белые лица, трясти головой, шаман крутил трещотку, словно хотел отогнать приближающуюся смерть.

И тогда кто-то сел рядом с Юношичем. Дал знак манкурту.

– Отпусти его! Или получишь кнута.

Худощавая рука ухватила парня за плечо, указала на окровавленный саван, подтолкнула легонько в ту сторону.

– Бери тело, пока они все заняты! Быстро!

Это была Коорта! Как? Почему? Зачем? Подталкивала его, пока он не оказался рядом с окровавленным ковром; не дала ему тот развернуть – сама ухватилась за один конец, он – за другой, но оттянуть его они не сумели, даже вдвоем.

– Иди сюда! – крикнула она манкурту. – Неси, пес!

И бедный дрегович, чей разум исчез под шапкой из верблюжьей шерсти, перехватил коврик посредине, понес его за ними. Никто им не мешал – лендичи убегали в поля и в село, хунгуры же не оглядывались. А они втроем бежали, задыхаясь под тяжестью, у Юношича все руки были в крови, красная жидкость капала в грязь, кропила их след – как убегающих воров. А когда они, наконец, добрались до хаты и положили ковер на пол, Юношич встал и молча указал им двоим на дверь.

Коорта послушалась. Вышла с опущенной головой, словно кошка, которую гонят тряпкой. Уважила его боль. Потому что, когда дверь за манкуртом захлопнулась, Юношич завыл. Как лютый волк. Выл, когда разворачивал окровавленное тело отца, когда складывал в кучу сломанные, чуть ли не оторванные от тела члены, вталкивал кости в раны.

Что-то острое уткнулось ему в ногу. Сломанный меч отца. Остался в саване.

И сегодня – вкусил крови…

15

Юношич долго не понимал, что делать. Смерть отца придавила его, упала на плечи, как тяжесть, как горб. Он едва сумел уложить тело на постели, на шкурах, которые тотчас же окрасились кровью, едва смыл терпеливо ледяной водой из ведерка запекшуюся уже кровь с бледного лица Вояна, как почувствовал, что руки бессильно опускаются. Он остался один… Наедине с телом того, кто долгие годы оберегал его и защищал. А в конце концов отдал за сына жизнь.

Парень знал, что он должен что-то сделать. Позвать родичей, людей из села, заплатить плакальщицам и волхвам, если уж нет нынче ни сбора, ни лектора. Но не мог, не осталось у него сил – даже чтобы просить о помощи невольников отца, – пришлось бы к ним идти, а становилось все темнее. Только далеко, в лагере хунгуров то и дело начинал бить набат.

Вдруг он услышал шорох – от окна, которое приоткрыл, хотя вечер был холодным. Шорох превратился в шепот, шепот сложился в слова: понятные, явственные, вверчивающиеся в голову.

Голос принадлежал Хамже.

– Мы тебе поможем, – говорил бывший волхв. – Слышишь? Не падай духом.

– Войди, прошу. Отдай почести погибшей душе.

– Это ты выйди к нам, Юно! Мы ждем тебя уже давно. Принеси с нами жертву на огнище в честь отца; пусть Доли поведут его в замирье. Тогда устроим пир и тризну. Не жди! Ступай.

Он кивнул и вышел из хаты. Они ждали его в темноте. Двинулись следом без слов.

16

Худшее, как обычно, случилось, когда Юношич менее всего ждал. Шли они быстро, Хамжа и Плонек почти тянули его мрачным, подернутым испарениями лесом, между дубами, грабами и ольхами, в мокрый и холодный мрак, сверху же осыпалась желтая хвоя. По сторонам слышалось сопение и перешептывания селян.

– Быстрее! Хунгуры увидят. Половина села в лес пошла.

– Они, сукины дети, в юрте старого на собрание сошлись.

– Слышите? Барабаны говорят.

Он же спотыкался на корнях, но всегда, прежде чем парень падал на ковер березовой листвы, находилась рука помощи, придерживала его, порой же его и переносили над поваленными деревьями. Заботились о нем, как об иноке – вопрос только, зачем? Он был настолько важным? Думали, что он заменит им отца, володаря? Что освободит село от хунгуров?

Когда добрались до огнища, где за невысоким пристенком из валунов торчали, будто скалы, выщербленные идолы старых богов, он понял, как сильно ошибался. Что он дурень. Как любой щенок пятнадцати годков.

Схватили его под руки, так что он даже дергаться не мог. Поволокли влево, под огромный сломанный бук, в чьих дуплах могильно светились гнилушки. Большие бледные светляки парили вокруг ствола, будто души проклятых на ветру.