Царство женщин

Леди Рондо без сомнения преувеличивала, представляя наследницу Петра II, как пример человеколюбия, и уверяя, что «в ней было врожденное отвращение ко всему, что имело вид жестокости». Однако нельзя винить Анну лично за жестокости ее царствования. Тогда Россия не выходила из борьбы. Боролись с людьми и обстоятельствами. Отсутствие умственного развития, преобладание грубой чувственности порождали насилия. Груба и чувственна была и вера людей того времени. В 1725 году Анна требовала у Салтыкова склянку масла из лампады, горевшей перед гробницей царевны Маргариты Алексеевны, сестры Петра I, постриженной в монахини.

Избранница верховников не была лишена ни здравого смысла, ни юмора, в духе Петра I. Когда казанский архиепископ оповестил ее о своем приезде в этот город 25 марта в день Благовещения, она отвечала: «Мы очень рады узнать, что Благовещение в Казани, как и в Петербурге, бывает в названное вами число».[179] По мнению Екатерины II, она была лучшей правительницей, чем Елизавета.[180] Это, конечно, еще немного, но, кроме корреспонденции с московским губернатором, ее переписка с Остерманом, напечатанная отрывками,[181] стоит внимания. В ней выясняется ее полное непонимание дел, но невольно восхищаешься ее уменьем представляться их понимающей. Приходишь к заключению почти такому же, как и Щербатов:[182] «Ограниченный ум, никакого образования, но ясность взгляда и верность суждения; постоянное искание правды; никакой любви к похвале, никакого высшего честолюбия, поэтому никакого стремления создавать великое, сочинять новые законы; но определенный методический склад ума, любовь к порядку, забота о том, чтобы не сделать что-нибудь слишком поспешно, не посоветовавшись со знающими людьми; желание принять самые разумные меры, достаточная для женщины деловитость – в этом отношении Щербатов, может быть, слишком нетребователен, – любовь к представительству, но без преувеличения». Эта характеристика была бы недурна даже для таких государынь, о которых сохранилась неплохая память в истории. Прибавьте к этому, что Анна вступила на престол после многих перенесенных неприятностей, с ее от природы грубым темпераментом, в такое время, когда для сохранения этого престола ей необходимо было прибегнуть к крутым мерам, оправдываемым нравами той эпохи. При постоянной неуверенности и беспокойств она нуждалась в развлечениях, грубых, как все окружающее, соответствующих ее воспитанию и семейным традициям.

Сначала страстно любила она верховую езду, потом увлеклась стрельбой в цель. Во всех углах дворца у нее под рукой были заряженные ружья. Она из окон стреляла в птиц, наполняла комнаты треском и дымом, требуя, чтоб и ее придворные дамы делали то же. В ее конюшне было 379 лошадей. Одно время она увлеклась также голландскими волчками, для чего из Амстердама выписывались целые ящики бечевок.[183]

Пословица: «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты», не очень лестна для Анны. Ее главная статс-дама и большая фаворитка, Анна Феодоровна Юшкова, была судомойка, ходившая босиком, среди низшей прислуги дворца. Анна приблизила ее к себе, выдала ее замуж за родственника своего предполагаемого отца, но не цивилизовала ее. Веселая, «затейница», любившая неприличные разговоры, Юшкова развлекала царицу в длинные зимние вечера, и стригла ногти ее величеству, Бирону и его семье. Она и другая бывшая судомойка, Маргарита Феодоровна Манахина, вместе с веселой и предприимчивой княгиней Аграфеной Александровной Щербатовой составляли интимный кружок государыни. С мужской стороны главную роль играли шуты и скоморохи, и у Анны была привычка и даже система вводить в их число лиц из высшей аристократии. Впоследствии я укажу грустные примеры этого. Теперь я должен перейти к главному, самому близкому человеку этого кружка, распоряжавшемуся им полновластно, даже во всевозможных мелочах.

II

12-го февраля 1718 г., в бытность Анны, тогда еще герцогини курляндской, в Анненгофе, близ Митавы, произошло событие, казавшееся не важным, но, впоследствии, имевшее громадное значение, как для будущей императрицы, так и для всей России. Во время болезни Петра Михайловича Бестужева герцогине Анне принес бумаги для подписи мелкий чиновник. Она велела ему приходить каждый день. Через некоторое время она сделала его своим секретарем, потом камергером.

Его звали Эрнест-Иоанн Бюрен.

Я написал это имя так, как оно писалось в то время и как должно писаться, ибо ничего не оправдывает употребляемое всюду правописание «Бирон», разве только претензии фаворита или ошибочное правописание его по-русски. Бюрен (Bühren) превратился по-русски в Бирена: отсутствие подходящих букв или графических знаков на местном языке дало повод заменить их приблизительно фонетически близкими; то же делаем и мы, французы, с русскими именами. Таким же образом de Mahy мог превратиться в России в герцога de Mailly.