Царствование императора Николая II

Но русская власть никогда не отличалась умением саморекламы, и это в особенности давало себя чувствовать осенью 1916 г. Огромное большинство населения совершенно не отдавало себе отчета в гигантских достижениях этого года. Правда, многие цифры в то время составляли военную тайну. Население не отдавало себе ясного отчета в том, что плугов, как и гвоздей, не хватало, так как почти все железо шло на военное снабжение. Оно не знало, что армия – возросшая до 8 миллионов, включая тыловые части, – поглощала от двух третей до трех четвертей всего русского производства тканей. Сочувственно внимая лозунгу «Все для войны», население не в достаточной мере сознавало, что этот лозунг сулил суровые ограничения для тыла.

Осень третьего года войны была порой упадочных настроений. Как всегда, немалую роль в том играли события на фронте. Успехи первой половины лета забывались быстро; фронт опять застыл на месте, а в то же время шли бои, более кровавые, чем в 1915 г. Кампания 1916 г. обошлась русской армии в 2 миллиона человек – притом пленные в этой цифре составляли уже не 40 процентов, как при великом отступлении, а всего 10 процентов. С Западного фронта доходили вести о таких же тяжелых потерях, о таком же «топтании на месте».

Казалось, что войне не будет конца; что Германия окончательно справилась с продовольственными затруднениями, на которые так надеялись весной 1915 г. В рабочей, в студенческой, в полуинтеллигентской среде все более распространялось циммервальдское воззрение: это – империалистическая война, ее надо прекратить. Появилась новая формула «оборончества», позволявшая сочетать недавние патриотические настроения с Циммервальдом: да, мы готовы защищать родину, но мы не хотим завоеваний, мы – за мир «без аннексий и контрибуций», поэтому мы – против власти, которая затягивает войну ради империалистических целей. В различных оттенках это настроение захватывало и левые думские фракции: трудовиков (Керенского), социал-демократов (Чхеидзе) и рабочую группу Военно-промышленного комитета. Газета «День», журналы «Русское богатство», «Летопись», «Северные записки» и т. д. отражали те же настроения.

Никакая пропаганда не могла преодолеть этой усталости от войны; побороть ее – на известный срок – могла только железная дисциплина, только строгая цензура. Только царская власть, только твердая власть могла сдержать, затормозить эти явления распада. Блок был связан слишком неразрывно через «общественные организации», вобравшие в себя огромное количество крайних левых, с «оборонческими» элементами, в свою очередь неотличимыми от умеренных циммервальдских элементов. Блок собирался бороться с «пораженчеством» не репрессиями, а амнистией и ослаблением цензуры.

Россия была больна войной. Все воюющие страны в разной степени переживали эту болезнь. «Везде, в парижском населении и в палатах, чувствуется смутное беспокойство. Пораженцы с каждым днем выигрывают почву. В воздухе носятся подозрительные миазмы», – отмечал президент Пуанкаре. Но русское общество, вместо того чтобы осознать причины неудачи, прониклось убеждением, будто все дело – в недостатках власти. Деятели думского блока участвовали в особых совещаниях; они знали то, что было скрыто от обывателя: знали, как много в действительности было сделано. Тем не менее они продолжали утверждать, что правительство «никуда не годится». Допустить обратное – значило бы сознаться в своей ошибке, а этого политические партии делать не любят и не умеют.

А. И. Гучков в августе 1916 г. писал генералу Алексееву: «Власть гниет на корню… Ведь нельзя же ожидать исправных путей сообщения в заведовании г. Трепова, хорошей работы нашей промышленности на попечении Шаховского, процветания нашего сельского хозяйства и правильной постановки продовольственного дела в руках графа Бобринского… Вся эта власть возглавляется г. Штюрмером, у которого (и в армии, и в народе) прочная репутация если не готового уже предателя, то готового предать (?)…» А. И. Гучков, конечно, не мог не знать фактических огромных достижений 1916 г., но в своей пропаганде против власти на самых верхах армии он, очевидно, настолько же мало стремился к «объективности изображения», как «общественные организации» в своих записках, якобы исходивших «от армии».