ЦДЛ

Теперь Куравлёв был не один. Его окружали солдаты. Все вместе, единой волей, отражают захватчиков. И если придётся умереть, то не в чёрном пыточном подвале, не в петле, а на поле боя, вместе с товарищами.

К Бондареву подошёл долговязый, очень худой поэт, кажется, из Воронежа:

— Юрий Васильевич, — наклонился он к Бондареву, — разведка докладывает. В ЦДЛ много народу. Среди них Евтушенко. Обсуждают, идти ли им на Комсомольский.

— Молодец, — сказал Бондарев, — Каждые полчаса мне докладывай.

Один из поэтов, писавший о растениях и животных, вскочил на стул

и громко, сначала фальшиво, а потом всё уверенней, запел:

— Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает!

Все подхватили мужественную песню, и их писательский дом превратился в “Варяг”, где экипаж облачается в белые рубахи, чтобы дать последний бой. Громогласно, бодро пропели: “Артиллеристы, Сталин дал приказ.”, поглядывая на Бондарева. Тот строго, внимательно слушал.

Все гомонили, обнимались. Куравлёв обнимался, даже с теми, кого не знал. Был благодарен им за то, что приняли его в своё братство. Перед смертью проведут вместе свои последние часы. Поэты читали стихи. Сумрачный Кузнецов, раскачиваясь, гудел, как в рог, своих “Маркитантов”. Николай Тряпкин, как волхв и сказитель, пел про гагару. Татьяна Глушкова читала чудесный стих про Ахматову.

Поэт Александр Бобров достал гитару, схватил щепотью струны, а потом с лихим отчаяньем, слёзной удалью запел:

— Матушка родные, налей воды холодные.

И все опять обнимались, целовались, братались. Командир Славянского собора спросил у Бондарева:

— Разрешите начать ломать мебель. Приступаем к строительству баррикад!

— Погодите, ребята, — остановил его Бондарев, оглядывая дорогие дубовые столы и кресла с гнутыми спинками.

Опять появился тощий разведчик:

— Всё тихо, Юрий Васильевич. От Садовой до Комсомольского нет скопления народа.

— Продолжай наблюдать, — приказал Бондарев.

Появилась водка. Её разливали бережно, чтобы хватило на всех, только закрывали донце стакана. Поднесли Бондареву:

— Выпейте фронтовые сто грамм.

Бондарев взял стакан, сделал вздох и выпил. Поморщился, поморгал глазами.

— Как пошла, Юрий Васильевич?

— Как в сорок третьем.

Все вдруг закричали:

— Чучело, чучело Евтушенко! Жечь его!

Появилось чучело, неумело склеенное из картона. Длинный нос, балахон, клок волос. Чучело было насажено на шест.

— Жечь его!

Все высыпали на пустой Комсомольский проспект. Ни одной машины, только тускло блестел под фонарями асфальт. Чучело облили бензином, кто-то поднёс зажигалку. Оно запылало. Его крутили на шесте, вокруг него скакали, свистели, улюлюкали. Смотрели, как отпадают от чучела горящие лохмотья, падают на асфальт. Куравлёв скакал и кружился вместе со всеми. Это был колдовской обряд, шаманский танец, отгонявший злого духа, лишавший его силы. Враг отражался ворожбой, заклинаниями. Чучело догорело, остатки истлевали на асфальте. Шаман, совершивший сожжение, опираясь на обугленный шест, повёл народ обратно во дворец.

Ещё пили водку, читали стихи, молились, плакали, клялись в вечной дружбе. Куравлёв верил, что здесь, в московской ночи, начинается русское сопротивление, ещё не названное, но уже состоявшееся. Народ бузил, некоторые в изнеможении сдвигали стулья и засыпали. Куравлёв держал стакан с водкой. Рядом оказался человек, невысокий, с широким лицом в оспинах.

— Хотите водки? — протянул ему стакан Куравлёв.

— Спасибо. Не пью. Я татарин.

— Писатель?

— Нет, оказался случайно.

— А откуда вы?

— Я пресс-атташе советского посольства в Анкаре.

— Подождите, в Турции! А вам ничего не говорит фамилия Пожарский?

— Как же, он работал в военном атташе. У него была такая очаровательная жена.

— Почему была?

— Месяц назад Пожарский с женой разбились в машине. Жена слишком лихо водила машину. В горах такая опасная дорога.

Куравлёв был слишком измождён для того, чтобы это известие ошеломило его. Он отставил недопитый стакан и вышел.

Глава сороковая

Он приехал в редакцию, собрал свой маленький коллектив:

— Друзья, я считаю своим долгом предупредить вас, что с сегодняшнего дня работа в газете “День” становится опасной. Возможны репрессии, возможны гонения, возможны нападения на каждого из вас. Не смею никого принуждать к работе. Вы можете покинуть редакцию “Дня”. Это будет понято мной и оправдано.

Никто не покинул редакцию. Неистовый Бондаренко сказал:

— Работаем, как работали, Виктор Ильич. Когда ещё придётся постоять за Отечество!

Николай Анисин, тощий, длинноногий, похожий на журавля, пошутил:

— Будет “День”, будет пища.

Шамиль Султанов, радикально настроенный, произнёс:

— Мы должны признать, что буржуазная контрреволюция совершилась. Мы будем готовить новую революцию!