ЦДЛ

Куравлёв поднялся на крыльцо. На веранде стоял букет астр. Висел пи­санный маслом портрет стареющей женщины. На диване лежал огромный кот с медовым глазами. Куравлёв шагнул в комнату, увидел лежащего на ко­вре Пуго в белой рубашке, на которой расползалось, ещё булькало пятно крови. Тут же на кровати стонала полная женщина. У ней в голове среди волос кровенела дыра.

Куравлёв опоздал. Он опоздал повсюду. Опоздал родиться, а теперь опаздывает умереть. Наступило время, когда убивают людей. И его непре­менно убьют, но почему-то ещё не убили.

Он вызвал по телефону “скорую помощь”, слыша стоны умирающей женщины. Садясь в машину, по радио узнал, что Бакланов арестован.

Глава тридцать девятая

Куравлёв гнал по Рублёвке среди крякающих сирен, воспалённых ли­ловых вспышек. Свернул на другое шоссе, на третье. Гнал вслепую, на юг или на север. Ему казалось, за ним погоня. Его перехватят люди в чёрных пиджаках и убьют каким-нибудь жутким способом. Он спасался от них, удалялся от Москвы, хотел забиться в леса, в болота, в бедную, никому не известную избу, чтобы воющие чёрные “Волги” промчались мимо. Хоте­лось скрыться от людей, которые убивают. Быть может, уйти в чащу леса, вырыть землянку и жить там, в стороне от троп и дорог, одичать, обрасти бородой.

Так он мчался, одержимый страхом, пока вдруг не вспомнил о жене и детях. Он бросил их в Москве, где убивают. К ним явятся люди в чёрных пиджаках и станут выведывать о нём у милой беззащитной жены, у Стёпушки и Олежки. И когда они будут выведывать, ломая им руки, он притаится в глухой избе, спасаясь от мук.

Это прозрение было ужасно. Страх сделал его низким животным. Он ис­пытывал к себе отвращение. Развернул машину и помчался в Москву.

В Москве был вечер, зажглись фонари. Люди попрятались по домам, только в окнах горели одинаковые оранжевые абажуры. Куравлёв ехал по бульвару мимо Чистых прудов и вдруг увидел Макавина. Тот медленно шёл, переставляя длинные ноги. То ли гулял, то ли брёл, забыв дорогу.

— Макавин! Антон! — позвал Куравлёв, опуская стекло.

Макавин обернулся:

— Витя, ты?

Куравлёв вышел из машины и пошёл рядом с Макавиным.

— Видишь, что творится? Город пуст. Народ как вымер. Все спрята­лись, как улитки, — сказал Куравлёв.

— Русский народ — предатель. Сначала предал царя. Потом предал Сталина. Предал Хрущёва и Брежнева. Сегодня предал Горбачёва. А завтра предаст Ельцина. Ненавижу русский народ!

— Народ, как тростник. Его буря гнёт.

— Россия подошла к самоубийству. Здесь будет разрушено всё. Народ, что громил церкви и жёг усадьбы, теперь станет громить заводы и универси­теты, которые сам и построил. Русский народ испытывает сладость само­убийства. Народ — убийца и народ — самоубийца.

— Народ обманули. Его предали. Он беззащитен.

— Ты увидишь, как беззащитный народ станет убивать. Россия должна быть разрушена дотла. Она будет разрушать себя целый век, пока какой-ни­будь кровавый людоед не укротит народ и не заставит заново строить заво­ды и университеты. На костях. Чтобы всё это снова разрушить. Раз в сто лет Россия разрушает себя дотла, а потом заново строит себя на костях. Дурная бесконечность. Россия — медуза, которая пульсирует между трёх океанов, не давая покоя ни себе, ни другим.

— Но ты же писатель! Тонкий умный писатель! Быть может, лучший из современных писателей. Ты должен описать народ, который погрузили в ад!

— Перестань! Какой писатель? Наташка Петрова с её паскудными ста­тьями. Саша Кемпфе с его тупым непониманием России. Андрей Моисеевич у “Аэропорта”, как паучок, плетущий из слюнки свои паутинки. Трифонов, последователем которого хотели меня назначить. Всё вздор, сор, забыто, нет ничего. Начали шевелиться земные платформы. Земля стряхивает с себя Россию, а Россия цепляется, хочет удержаться. Сыпет костями, среди кото­рых ползают рубиновые морские звёзды. Ненавижу! Уеду!

— Ты хочешь спастись от взрыва? Но ты же писатель, должен описать этот взрыв.

— Уже написаны “Окаянные дни”. Написан “Архипелаг ГУЛаг”. Мне здесь нечего делать. Я убегаю. Я — человек убегающий. А ты оставайся! Ты опишешь взрыв, если одна из костей не ударит тебя в лоб!

— Ты покидаешь страну?

— Завтра сажусь на самолёт и улетаю в Эквадор, в джунгли. Чтобы ни­когда не видеть русского лица, не слышать русской речи. Прощай, Витя!