ЦДЛ

– Именно это я имею в виду. Так вот улица – это то, куда нежелательно, а также опасно выходить с авоськой, когда все идут с флагом. Кстати, узкие улицы стали шире с тех пор, как в моду вошли визжащие сиренами скорости. И вообще – когда едут догонщики, будто шарахаются в стороны берега домов, а ты бежишь, как и бежал, по узкому их простенку. Дыханье твое что дырявый мешок, и ноги – не лучший для спасения транспорт, и ты еще надеешься на что-то, но не надейся. Все в этом мире помогает тебя ловить, так и норовит ухватить за фалды. И как же тяжело тебе бежать, в отличие от зайца, который бегает нагишом. Баланс природы – так нас спасают от вырождения. В мире круговых порук и коллективных преступлений невозможно человеку побыть наедине с собой. Раз человек один, значит, он замышляет что-то. И тогда у коллектива срабатывает безотказный инстинкт гнать его, пока он не упадет и не попросит лошадиным голосом пристрелить его великодушно. Люди малозаметные и одинакового роста прячутся в коллективе. Люди выше среднего стараются быть ниже. Люди высокие – малочисленны и разбросаны, подозрительны и суеверны и больше трех, как правило, не собираются. А если и собираются, то под лилипутским потолком. Под которым опять-таки не встать в полный рост, не подняв головой крышу и не потревожив сборища над собой. Коммунальная квартира – это та же улица, только намного шумнее и разгороженнее, с чисто символическими запорами от приходящих по твою душу. Я потомственный гражданин среднего роста, но это не значит, что я не хочу побыть один. О чем бы я ни думал, что бы я ни делал, а губы мои заученно повторяют, как молитву: «Бросьте, пожалуйста, меня на произвол судьбы. Не обращайте на меня никакого внимания. Будете проходить мимо – проходите, пожалуйста. Идите себе своим светлым путем и даже можете прибавить шагу…» Я очень устаю на работе, а еще больше устаю, когда туда добираюсь, но я покорно надеваю свои нарукавники – эти намордники на локти, хотя они у меня не активнее, чем у других, и сажусь за арифмометр, куда громче меня считающий, что лучше бы его выкинуть вон. Работая на «Мосфильме» одним из бухгалтеров и оперируя несметными сметами, я не имел ни копейки покоя, то есть одиночества, которое, по сути, является пределом моих мечтаний. А с некоторых пор я вообще забыл, что это такое. Когда вы смотрите на экран, мельтешащий героями нашего времени, вы видите их или не видите, но вы смотрите кино (уже не увижу – чуть не плачу я от потери) – я же, не глядя, слышу, как шелестят миллионы и миллионы рублей, выхваченные острым лучом на белой стене. Если вообще кино – обманщик, то наше – жулик, каких свет не видывал. Ну да о чем речь?! Так вот, кручу я свой арифмометр, а они идут чередой – деятели здравствующие и да здравствующие. Идут великие немые звукового кино, так и не сказавшие ни единого стоящего слова. Идут знаменитые лжецы и мелкие, но с пятерней загребущей и превышающей их самих в десятки раз. А у другого, посмотришь, не ладонь, так, пустячок с когтями, хоть и сам верзила, а сгребает он этой ладошкой тысчонок по сто враз. Вот они, захватчики народных сейфов без взлома. Разевают роток и растопыривают пальцы на миллионы. И при этом берут как свое, идут как к себе. Конечно, каждому – свое, но получил ли свое – каждый? Дать бы им по их непомерным потребностям, да еще наподдать по способностям, которых кот наплакал, чтоб другим неповадно было. Да что с них взять? Вы любите, конечно, «Соловья» Алябьева, так вот Алябьев палками наказывал солдат, а Балакирев сошел с ума от противоречий и, как Мусоргский, спился. И сегодня любой жулик свою отмычку называет поэтично – «Скрипичный ключ»… Взять, к примеру, хоть этого А., – упомянул он самого известного гомосексуалиста советского кино, его познания, однако, не ограничились только этим жанром, – или не менее сановного Б., – вспомнил он не менее аморального режиссера, – или П. и его профуру жену. Или Ж., – в данном случае он имел в виду другого корифея, о котором можно сказать, перефразируя Пушкина: «Одна жена спешит другую сменить, дав ночи полчаса»… – Или… – все еще сыпал классиками Семен Исакиевич, но здесь мы не будем беспокоить солнце русской поэзии.

Однажды Семен Исакиевич проглотил свой язык, видимо, со страха, ссыпав в желудок все буквы нашего славянского алфавита, и речь его с тех пор была несколько странноватой. Но, с другой стороны, не Цицероны же должны работать бухгалтерами, тем более на «Мосфильме», где ему если и давали отпуск, то зимой: «Ты ведь все равно, Семен Исакиевич, не пьешь теплое пиво и не любишь потных женщин», – говорили ему в месткоме.