Цейтнот

— Товарищи, уважаемый председатель нашего траурного митинга назвал меня другом Фуада Салахлы. Да, я горжусь этой более чем сорокалетней дружбой. Посвященные знают, у нас бывали разногласия с покойным, бывали споры… Мы ссорились, мирились… Но я всегда считал Фуада Салахлы образцом для нашей молодежи, образцом для всех нас. Я непрестанно восхищался его мужеством, его стойкостью, его профессиональной честностью, преданностью партии и народу. Здесь уже была дана высокая оценка деятельности Фуада Салахлы. Я хочу лишь добавить, товарищи: как бы мы высоко ни оценивали этого человека — все мало. Фуад Салахлы достоин еще более возвышенных слов, еще большей похвалы, еще большего восхищения…

Послышался женский плач. Рыдала Солмаз-ханум. Шовкю посмотрел в ее сторону:

— Наша дорогая сестра, верная подруга Фуада Салахлы… Солмаз-ханум… Поверьте, мы скорбим, как и вы… — Солмаз зарыдала еще громче. Голос Шовкю задрожал: — Мы никогда… никогда… не забудем нашего друга и брата… Фуада Салахлы. Спи спокойно, брат мой, пусть родная земля будет тебе пухом…

Солмаз отвели в сторону, отпаивали водой с валерьянкой.

Фуад вспомнил… Говорили: когда Фуада Салахлы уволили из института, они жили на деньги Солмаз; было продано все, что ей досталось от родителей.

Шовкю умолк, вынул из кармана платок, утер глаза. Продолжал:

— Наш Фуад Салахлы… — В этот момент микрофон начал неприятно гудеть. Гудение делалось все пронзительнее. Опять на помосте появился лохматый парень, подскочил к микрофону, постучал по нему, потряс его. Гудение прекратилось. Шовкю снова заговорил, но микрофон продолжал барахлить, и теперь каждое слово повторялось по нескольку раз: — Товарищи… арищи… арищи… память… амять… амять… о Фуаде… аде… аде… Салахлы… ахлы… ахлы… будет… удет… удет… вечно… ечно… ечно… жить… ить… ить… в наших… аших… аших… сердцах… цах… цах…

Шовкю так же важно, степенно отошел от микрофона. Стал на помосте в сторонке. Духовой оркестр опять сыграл несколько тактов траурного марша.

Лохматый парень снова повозился с микрофоном и, кажется, устранил неисправность; когда ректор давал слово очередному оратору, микрофон уже не хрипел, не гудел, не повторял фраз как эхо.

Фуад слушал говорившего и думал: «Господи, какой кошмар! Какой отвратительный балаган! Гнусный спектакль! Как мы докатились до подобного?! Когда?! А может, это лишь снится мне? Может, Фуад Салахлы вовсе не умирал?!»

Снова духовой оркестр проиграл такты печального марша. Ректор подошел к микрофону — объявить об окончании траурного митинга. Выступили уже все, кто был в его списке. В этот момент кто-то снизу сделал ему знак рукой. Фуад увидел: сквозь толпу пробирается Октай. Поднялся на помост, подошел к ректору.

— Я тоже хотел бы… Позвольте и мне…

Ректор, пожав плечами, шагнул в сторону, уступил ему место перед микрофоном.

Фуад подумал: «Октай возбужден, может сказать что-нибудь не так». Непроизвольно бросил взгляд на тестя. Тот стоял, погруженный в глубокую задумчивость. Казалось, ничего не слышит, ничего не замечает вокруг себя. Ветер шевелил пряди его длинных седых волос.

Октай заговорил:

— Жил когда-то знаменитый певец Алескер Абдуллаев… — Сказав эту фразу, Октай умолк, тяжело перевел дыхание. Можно было подумать, ему не хватает воздуха.

Бежали секунды. Многие недоумевали: откуда взялся этот «незапланированный» оратор? При чем здесь певец Алескер Абдуллаев? Что значит эта долгая пауза? Видимо, Октай не мог побороть в себе волнение. Стушевался, оказавшись один на один с огромной толпой. Бедняге никогда не приходилось выступать перед столь многочисленной «аудиторией». Наконец, кажется, ему удалось справиться с собой. Он продолжал срывающимся голосом:

— Извините, я — не оратор… Плохо говорю… Но я не мог… Я должен был… Так вот, певец Алескер прекрасно исполнял «Рахаб»… Никто не мог петь «Рахаб» так, как он… Когда он умер… когда Алескера хоронили… Извините… я очень волнуюсь… На его похоронах другой знаменитый певец Джаббар Каръягды сказал: «Сегодня мы хороним не Алескера, сегодня мы хороним… „Рахаб“»…

Октай снова умолк. Наступила еще более продолжительная пауза. Фуад стоял сзади, в двух шагах от него. Заметил: правую ногу Октая бьет мелкая дрожь, в лице — ни кровинки.

— Успокойся, возьми себя в руки, — шепнул он ему.