Цеховик. Книга 11. Черное и белое

— Чего хочет Женя Старый? — спрашиваю я. — Что такого, чего он не мог бы обсудить с вами? Зачем ему я?

— Не знаю, — пожимает плечами Ферик.

— Надеюсь, он не за Лимончика спрашивать приехал? Не говорил он вам, Фархад Шарафович?

— Сам у него спроси. Правда, не знаю. Не буду же я его допрашивать. Вон он сидит, видишь, на нас смотрит…

Я поворачиваюсь туда, куда показывает Ферик. Старичок-лесовичок внимательно смотрит в нашу сторону. Поймав его взгляд, я киваю.

— Ну, ладно, пойду пообщаюсь.

— Давай, — кивает Ферик.

Я подхожу к столику и присаживаюсь.

— Привет, — подмигиваю я, — господин хороший. Рад видеть в столице.

— Здорово, коли не шутишь, — усмехается он и протягивает руку.

— Начало неплохое, — улыбаюсь я. — У тебя всё есть? Может, ещё выпить чего или закусочку?

Я подзываю бармена.

— Да нормально всё, не надо ничего, — машет головой Женя Старый.

— Принеси, пожалуйста, графинчик финской и икорочку, — командую я бармену. — Всё, что этот господин закажет — за мой счёт.

Бармен, кивнув, исчезает.

— Будь моим гостем, — говорю я. — Здесь тебя всегда ждут с распростёртыми объятиями.

— А если я сейчас тебе херню какую скажу? — хитро улыбается вор.

— Не волнуйся, говори, что хочешь, у нас тут свобода слова, это тоже бесплатно. Если и включат в счёт, платить всё равно мне.

Он лукаво смеётся. Дедушка, блин, Ленин.

Бармен приносит заказ и стакан воды для меня.

— Извини, я спортсмен, ты же знаешь, — отвечаю я на удивлённый взгляд своего гостя. — Пью только жидкости, не содержащие спирта.

Выпиваем. Каждый своё.

— Хорошая, — крякает он и закидывает ложку икры в рот. — А-а-а… Красиво живёшь, Бро.

— Что меня отличает от многих? — хмыкаю я. — То, что я всем предлагаю жить красиво.

— Да? — продолжает улыбаться он, а глаза становятся серьёзными. — А мне вот кажется, наоборот. Чем всем хуже, тем тебе лучше.

— Во как, — качаю я головой. — С чего вдруг такие мысли революционные?

— Да, какие уж тут мысли. Не мысли, а наблюдения. Как только твой Цвет появился, сразу началось. Пацанов выдавливает, притягивает своих. Наших коммерсантов доит, всех налогами обкладывает.

— Налоги вещь полезная, — пожимаю я плечами.

— Катраны, опять же, под себя подгрёб

— Катраны не ваши, а Джемала, во-первых, а, во-вторых, что ты от меня-то хочешь?

— Чтобы ты урезонил его, — отвечает Старый, опрокинув ещё рюмочку.

— Я ему не начальник, — пожимаю я плечами. — Это раз. Работай с ним и будет тебе счастье. Это два. Насколько я понимаю, он всем предлагает работать вместе. Что, гордость не позволяет?

— А причём здесь⁈ — показывает зубы лесовичок. — Бабок-то больше не становится, откуда ж тогда счастью взяться? Я бы может с вами и начал мутить, если бы заработки в гору шли.

— Пойдут, не переживай. Москва не за один год отстроилась, правда? Сейчас сезон начнётся, и ты Геленджик вообще не узнаешь. Я так скажу, сотрудничай с Цветом и мир для тебя засияет новыми красками. Или держись за вчерашний день, тусуйся с Иглой, Лазарем и остальными тенями прошлого и будь готов уйти со сцены в ближайшее время. Говорю по чесноку, прямо и открыто. Как бы ничего личного, но, с другой стороны, сразу заметил, что ты человек нормальный, умный и прагматичный.

— Эк завернул, — скалится лесовичок. — Только я так отвечу. Я лично войну не хочу. В натуре, не хочу. От войны ущерб только, но воры под Цвета не лягут. Так что, если он на уступки не пойдёт будет война. И тогда воевать всем придётся, и тебе, и мне. И ляжем мы с тобой точно по разные стороны межи, потому что Цвет станет вне закона, и с ним на одной стороне будет в падлу оказаться. Так что думай. Если воры в бутылку полезут, пользы для всех кропалёк будет. Хер да маненько. Сечёшь? Сочи место хорошее, хлебное, а станет как выжженая пустыня. Малая земля, в натуре.

— А Игла решительно настроен? Он мне тут привет прислал. Знаешь такого Сеню Кабарду?

— Слышал что-то, да лично не знаком. Игла от злобы душится. Ты ничего ему не отвечай лучше, а то он и так едва держится, того и гляди, крыша потечёт. Ему мысль покоя не даёт, что Цвет деда Назара завалил. Он же с ним вась-вась был, планы строил, а тут облом нарисовался.

— А ты ему не сказал, что в Москву едешь? — прищуриваюсь я.

— А я ему не докладываюсь, — пожимает Старый плечами. — Он мне кто, отец что ли? Ладно… благодарю за хлеб-соль, да только идти надо.

Он поднимается, подходит к Ферику, прощается и отчаливает.

— Чего хотел? — спрашивает Фархад Шарафович, когда лесовичок уходит. — Пошли туда, в уголок.

— На Цветика нашего жаловался, — качаю я головой. — Я поэт, зовусь я Цветик, от меня вам всем приветик. Притесняет, говорит, воры ропщут, не хотят над собой Батыя иметь. Войной грозят.

— Ну, это как раз понятно, — замечает Матчанов. — Мне он, кстати, то же самое пел. Но мы знали, что так и будет. Я только в толк не возьму, зачем Игла с посланием Кабарду посылал, если через день сюда Женя Старый поехал…

— Левая рука не знает, что творит правая, — говорю я. — Или у Старого своя игра… Как, кстати, у Айгюль дела? Давно не видел.

— В Ташкент улетела… — задумчиво отвечает он. — Беспокоюсь за неё…

— Опять в Афган что ли?