Цель вижу (СИ)

— Пойдём? — тоскливо протянула я, оглядывая новый облик.

— Без куртки дойдём лишь до соседнего магазина.

— «Соседний магазин» — понятие растяжимое.

— Сорок шагов до магазина «Smile» и сорок обратно — достаточно содержательно?

— Да уел ты меня, уел! Сейчас надену…

Через десять минут мы шли по Уолл-Стрит, как два спятивших шизика, которых, переместись мы вдруг во времена до апокалипсиса, сразу же упекли в дурку. Особо доставлял мне свой внешний вид — обмотанная шарфом так, что трудно дышать, одетая в пуховик, который и в обычное время в Америке то трудно найти, с красным носом и двумя штанами я походила на заблудившегося эскимоса.

Все время нашего пути я косо поглядывала на Пятого — знала бы, что моё отсутствие приведёт к… этому, то в жизни бы не уходила так далеко, не предупредив.

Пятый вдруг проникся моим обществом, что являлось следствием того факта, что я побывала на грани жизни и смерти, чудом вернувшись на грешную землю вместо того, чтобы прыгать по облачкам вместе с родными. Человек смертен и смертен внезапно, и если я была готова смириться и даже рада покончить с земными мучениями, то Харгривз, желавший мне этого же чуть ли не ежедневно, мириться вдруг не пожелал.

Он был странным вообще, этот Пятый Харгривз. То подозревал меня в мировых заговорах, то с особой осторожностью подбирал слова, чтобы не обидеть, бывал ужасно несносным, срывал на мне гнев, а потом как ни в чём не бывало клал возле меня миску с поджаристым мясом, чтобы «на человека была похожа», и спрашивал об успехах.

Однажды не разговаривал со мной два дня из-за моей шутки о пластиковых подружках, а неделю назад вместо того, чтобы оставить меня умирать, объявить бойкот или быть ещё более грубым и насмешливым, носился со мной, как с хрупкой вазой. Он менял повязки, пытался сбить температуру и стирал пот, говорил только шёпотом и стойко терпел сначала мой лихорадочный бред, когда я умоляла его закончить мои страдания, пустив пулю в лоб, шептала ещё что-то о том, что я устала, и на небе меня обязательно должны простить, потом — бред не меньший, ведь, едва очнувшись в здравом уме, меня прошибла истерика, и я обвиняла во всех грехах сначала чёртову Комиссию, потом попавшего под горячую руку Пятого.

Я его порой совсем не понимала — что его вообще держит на этом свете? Он же даже не надеялся, что в мире помимо него остались выжившие, был неверующим, не считал, что самоубийство — тяжкий грех, тем не менее смиренно ходил по этому свету, а его рука не тянулась к прикладу, чтобы закончить это бессмысленное существование.

Значит, он во что-то верил, чего-то ждал. Может, верил в нового мессию, прощение человечества или… Чёрт, да во что угодно! Что же его держит?.. Держит здесь…

— … быть полным идиотом. Для чего было строить башню на краю города? Неудивительно, что он вскоре обанкротился. Постройка…

— Смотри! — возбуждённо перебила его я, не особо слушавшая его пространные размышленья. — Это же «My joy»! Эта сеть всегда хранила алкогольную продукцию в подвалах, наверняка там что-то осталось…

— Εἶδεν εἰς ταῦρον ἡ κάμηλος καὶ κεράτων ἐπεθύμει μεταλαβεῖν, - сказал он какую-то белиберду, приподняв брови.

«Опять он это сделал, » — закатила глаза я, не представлявшая себе даже на каком языке он это произнёс.

Ко всем достоинствам и недостаткам Пятого было ещё то, что действительно вызывало у меня уважение, а временами - лютое бешенство — он был довольно умён. Легко парировал мои оскорбления на других языках, да ещё и добавлял сверху что-то на тех, на которых я не говорила, цитировал Шекспира, рассуждал на высокие темы и крайне удивлялся, когда я, судорожно копаясь в памяти, находила, что ему ответить.

Его познания в разных областях вызывали во мне то рвотные позывы, то панику, то скрип зубов, ведь, чёрт, где он мог это всё узнать, если мои знания даже с идеальной памятью были строго ограничены. Даже если у меня было всё время мира, хрен бы я потратила хоть каплю, чтобы узнать высказывания на древнегреческом, биографию Бальмонта или что-то столь же нудное, от одного названия которого тянет в сон.

Я была обычным ребёнком, может, даже чуточку более ленивым, чем остальные, ведь легко расслабиться, если тебе даётся всё легче и быстрее, чем остальным. Я не знала, что такое зубрёжка и радость от награды за тяжёлый труд. Да я даже не знала, что такое уборка, обременительные обязанности и ограничения. В любой год своего детства я могла сказать, что «родится с золотой ложкой во рту» — слишком просто сказано, чтобы описать огромный счёт с нулями в банке, безумно любящих родителей, миловидную внешность и врождённые способности.

Никто меня не ругал за незнание, которое я могла легко исправить, и я всю свою любознательность предпочитала направлять на романы, моду и комиксы. Да чёрт подери, я и сейчас была бы совсем не против вернуть те времена, когда от меня ничего не требовалось знать и решать, когда единственной проблемой было выбрать цвет платья к завтрашнему дню, а вопрос: «Что ты думаешь о путешествиях во времени?» логично вёл лишь к одному ответу: «Ты что, дурак?».