Цель – выжить. Шесть лет за колючей проволокой

Зима была особенно холодная. Неделями стояли морозы чуть ниже 40 градусов. Дрова для топки корпусов за лето и осень заготовили в должном количестве, так что мерзнуть в жилых помещениях не пришлось. В один прекрасный вечер в середине февраля, вечерком, компания членов обслуги сидит в теплой столовой хозяйственного корпуса. Одни играют в шашки, шахматы и карты, другие режут по дереву, рисуют, читают (в госпитале есть книги на немецком языке, которые привезли из запасов бывшего автономного края немцев Поволжья).

Вдруг в двери появляется помощник дежурного офицера, военнопленный, который выполняет обязанности связного или посыльного: – «Фритцше, немедленно тебе явиться к оперативнику!»

Ой, как мне надоело общаться с этим отделом. Кроме оперативника, никто другой не мог довести дело голодовки до уровня суда. Страшно ненавижу его, несимпатичного и по внешности и по обращению с пленными. Широко распространенный обычай оперативников – после неудовлетворительного допроса посадить допрашиваемого в карцер, он практикует это часто. Карцер – это небольшой чулан в пределах будки проходной, где и находится бюро оперуполномоченного. Будка построена из сруба, а в карцере щели между отдельными бревнами не конопачены, т.е. ветер дует сквозь это помещение. При сорокаградусном морозе несладко там провести ночь. Поэтому принята такая профилактика – очень тепло одеться, перед тем как явиться к оперативнику.

В тоне дружеского издевательства товарищи советуют и мне не забыть о теплой одежде. Надел я ватные брюки, ватную куртку, валенки, шубу и шапку-ушанку, отправился к этому злодею, где, однако, увидел и Веру.

В бюро оперативника жар стоит. Железная печь раскалена до светло-красного. Возле оперативника сидит Вера Гауфман и ободряюще на меня смотрит. Прошу разрешения снять шубу, а оперативник отвечает угрожающим тоном: – «Нет, садитесь. Настало время положить конец вашим проступкам. Надоело с вами возиться. Составим протокол».

Пугаюсь, начинаю рыться в памяти, но в данный момент, честное слово, не могу понять, какие у меня есть проступки. Но, что такое проступок, может самовольно определить он – оперативник проклятый.

Начинается известная процедура составления протокола допроса. Личные данные включают праотцов, дальних родственников и пр. Только на запись личных данных обычно уходит полчаса не меньше, не больше. А я парюсь, пот льется по всему туловищу, и сволочь оперативник не разрешает снять шубу. Вот, с личными данными закончили. Он начинает: – «Надо решить дело. Расскажите точно, в каких организациях гитлеровских вы состояли».

Удивляюсь, в этом направлении никто из предыдущих допрашивающих разговоров не вел. Объясняю, что основной организацией для молодежи в возрасте от 14 до 18 лет была «Гитлеровская молодежь» (Гитлерюгенд), в которой я состоял. «Но, у меня есть донос, что на самом деле вы были членом и специального отряда SA».

Теперь я понял, откуда ветер дует. Кто-то из «бегунов» в одном из прошлых лагерей, не находя в моей жизни черного пятна, выдумал такой донос, что я скрыл перед советской разведкой членство в этом политическом спецотряде. Тот доносчик, должно быть, знал, что малейшие несовпадения в данных очередных протоколов вызывали подозрение о том, что допрашиваемый сознательно скрывает правду о своей личности. Так как в советской системе правосудия подозрение равнялось доказанной вине, пока обвиняемому не удастся доказать свою невинность, такой донос – готовый приговор.

Вмиг поняв значение заданного вопроса, я вспомнил намек Анны Павловны – врача в прежнем лагере – о том, что сама она не видит шанса отправить меня домой. Она, очевидно, навела справки у оперативника лагеря, и тот ей объяснил, что под маской этого Фритцше может скрываться какой-то опасный военный преступник.

В повседневной практике оперативного отдела обвиняемый даже не знал о том, что над ним ведется следствие. Я понимал, что этот допрос – большой для меня шанс. Если этот черт поверит моим высказываниям, тогда, быть может, откроется путь домой. Есть возможность доказать, что членом этого отряда я никак не мог быть по возрасту.

В протоколах всех допросов была зафиксирована дата моего вступления в германские ВВС – 1 мая 1941 года. Мне тогда было 17 лет, а в члены SA принимали только с возраста 18 лет.

Так и объяснил я оперативнику, что доносчик наврал. Теперь все зависело от расположения ко мне этого человека. Он мог поверить и мог не поверить. Будущее мое висело на тонкой нитке. Удивляюсь, что оперативник, выслушав мои обвинения, молчит и что-то пишет. Сижу, промок от пота, жду решения. Вдруг говорит: – «Зачитаю вам вслух решение, думаю, что поймете без посредничества переводчицы. В ходе допроса военнопленному Ф. был задан вопрос о членстве в фашистской организации SA. Тот объяснил, что в члены этой организации принимали только гражданских лиц старше 18 лет. Ф., однако, был призван в фашистские ВВС в возрасте 17 лет». (Затрудняюсь дословно повторить текст решения, но смысл был такой)