Целитель

В начале сентября 1943 года финское правительство через Тойво Кивимяки, посла Финляндии в Берлине, попросило Керстена приехать в Хельсинки для доклада.

Гиммлеру трудно было этому воспрепятствовать. Керстен был и финским офицером, и Medizinalrat (советником медицины). Рейхсфюрер даже сделал вид, что одобряет его путешествие:

— Что ж, может быть, вы сможете выяснить, почему ваше правительство до сих пор не отдало нам своих евреев…

Керстен начал готовиться к отъезду. Но он получил еще одно приглашение, гораздо более важное: шведский посол Ришерт дал доктору знать, что, если он по пути в Хельсинки сделает остановку в Стокгольме, ему там будут рады. Остановка, однако, должна быть долгой, так как некоторые из членов шведского правительства хотели бы несколько раз поговорить с ним с глазу на глаз.

Это приглашение произвело на Керстена такое же действие, как алкоголь — на непривычного к нему человека. У него закружилась голова. Он не мог поверить в счастливую возможность провести несколько недель на свободе, в свободной столице.

Но как заставить Гиммлера дать разрешение на такое долгое отсутствие?

Поначалу доктору показалось, что это невозможно. Но потом, подтверждая слышанную им в детстве старую русскую пословицу «Голь на выдумки хитра», с помощью своего друга Кивимяки он придумал предлог, который мог сойти за вескую причину.

После долгих размышлений, обдумываний и выворачиваний этой идеи так и сяк, чтобы убедить себя самого, Керстен сказал Гиммлеру:

— Я получил неприятное известие из посольства. Я не смогу вернуться из Хельсинки — меня должны мобилизовать в Финляндии.

Это было неправдой, но, так как Керстен часто говорил, что это возможно, Гиммлер поверил и запаниковал:

— Ни за что на свете! Я не хочу, я не могу вас потерять.

— Но это официальное указание, — ответил Керстен. — Я не вижу, каким образом я могу отказаться.

— Этого нельзя допустить, нельзя! — кричал Гиммлер.

— Есть одно средство, мы с послом о нем говорили, — задумчиво сказал Керстен.

— Какое?

— Вот какое: в Швеции, — эта часть была правдой, — лежат в госпиталях пять или шесть тысяч финских раненых — искалеченных, безнадежных, они уже не смогут восстановиться и участвовать в войне. В Финляндии слишком мало средств и медицинского персонала, чтобы ухаживать за ними как полагается.

— И что? — нетерпеливо спросил Гиммлер.

— Я могу, — продолжил Керстен (это уже было неправдой), — получить долгую отсрочку от военной службы, если вы дадите мне два месяца на лечение финских раненых в шведских госпиталях.

— Два месяца! Так долго! — вскричал Гиммлер.

— Вы предпочитаете, чтобы меня мобилизовали до окончания военных действий?

Гиммлер не отвечал. Молчание затянулось, и Керстен вспомнил о том, что было для него когда-то очень болезненно:

— Помните, рейхсфюрер, как в мае 1940 года, когда вы готовили захват Голландии, вы запретили мне покидать Хартцвальде? И я сказал, что обращусь к моему правительству. Вы подняли меня на смех и ответили: «Из-за вас Финляндия нам войну объявлять не будет».

— Возможно, — сказал Гиммлер, не глядя на Керстена.

— Так вот, — продолжил доктор еще ласковее, — сегодня моя очередь сказать вам: «Если вы хотите меня сохранить вопреки приказу моего правительства, объявите войну Финляндии».

Этот разговор между Гиммлером и доктором происходил, как и большинство их самых важных бесед, во время сеанса лечения. Керстен увидел, как хилые плечи его больного поникли.

— Война с Финляндией? — вполголоса сказал Гиммлер. — Нет. Уже нет… Наше положение стало очень трудным.

Гиммлер замолчал. Произошло уже достаточно много событий: крах армии Роммеля на африканском побережье^[49], гибель армии Паулюса в ледяной степи под Сталинградом — наступление Советской армии поднималось как огромная волна, сметающая все на своем пути, сотни и сотни самолетов союзников каждый день бомбили главные немецкие города. Короче говоря, за эти три года в планах Гитлера произошел крутой поворот — вот что читалось в ответе рейхсфюрера, «верного Генриха».

Керстен заговорил самым добродушным тоном:

— Что ж, поскольку применять силу против Финляндии нынче некстати, используем дипломатию. Поверьте, так будет лучше. Разрешите мне провести два месяца в Швеции, чтобы полечить моих соотечественников.

— Ладно, поезжайте, — вздохнул Гиммлер.

Он вдруг схватил руку Керстена, разминавшую его нервное сплетение, и изменившимся, резким и хриплым голосом крикнул:

— Но вы вернетесь, вы точно вернетесь? Иначе…

Доктор осторожно, но решительно отнял руку:

— Почему вы так со мной разговариваете? Вы считаете, что я заслужил такое недоверие?

На лице Гиммлера в очередной раз изобразилось выражение раскаяния:

— Я прошу вас, дорогой господин Керстен, от всего сердца прошу, простите меня. Вы же знаете, условия моей жизни таковы, что подозрительность стала моей второй натурой. Но не в вашем случае. Вы единственный человек в мире, в порядочность и искренность которого я верю.

В отношениях с рейхсфюрером интуиция Керстена играла такую же роль, как и разум. Он сразу воспользовался этой покорностью.