Целитель

Потом, обхватив голову руками, он принялся лихорадочно ходить взад и вперед по кабинету. Керстен, стараясь сохранить максимально серьезное выражение лица, наблюдал за ним и откровенно забавлялся. Он прекрасно знал, насколько в Гиммлере сильна тяга к формализму — узколобому, фанатичному, доходящему до абсурда. И понимал, что этот человек, обязанности которого подняли его выше всех законов, теперь считает себя виновным в совершении преступления, наказание за которое — смертная казнь.

«У каждого свое понятие о совести», — думал доктор, пока Гиммлер продолжал мерить шагами комнату. Наконец рейхсфюрер остановился и воскликнул:

— Ужасно! Что же делать?

— Я знаю средство все уладить, — сказал Керстен.

— Какое? Какое? — кричал Гиммлер.

— Дайте моему поместью статус экстерриториальности, и тогда забой свиней станет законным.

— Это же невозможно, я вам десять раз сказал — Риббентроп никогда не согласится!

— Ну, в таком случае нас обоих надо повесить. Таков закон, не так ли? И ваша обязанность его применить.

Гиммлер поник головой.

— Итак, — опять взялся за свое Керстен, — у нас два варианта: экстерриториальность или виселица.

Через два дня Гиммлер вручил Керстену официальную бумагу, подписанную им самим и министром иностранных дел Третьего рейха. Там было написано, что поместье Хартцвальде отныне является неприкосновенным^{8}.

9

В конце того же января 1944 года Гиммлер должен был поехать в Голландию, и, так как у него опять возобновились симпатические спазмы, он попросил Керстена его сопровождать.

Доктор летел на личном самолете рейхсфюрера, вместе с ним был и генерал Бергер, командующий войсками СС.

Керстен был очень рад этому путешествию, ведь он уже три года не был в стране, которую любил больше всего на свете. Но, так же как это было во время его первой поездки в Гаагу, горечь и уныние очень быстро подпортили ему радость.

Начать с того, что, поскольку доктор был вынужден ликвидировать свой дом в Гааге, он должен был жить в предоставленной ему комнате в гостинице СС, которая, по иронии судьбы, находилась прямо за Дворцом мира. Кроме того, друзья, с которыми он встретился в первый же день, обрисовали ему кошмарную картину того, что происходит в Нидерландах. С каждым чудовищным годом жить становилось все тяжелее, а жертв террора — все больше. Гестапо правило бесконтрольно. Аресты, казни, исчезновения происходили все чаще. Никто и нигде не мог чувствовать себя в безопасности. Многие из друзей Керстена были обречены на нелегальное существование под чужими именами с поддельными документами. И самым опасным было то, что в немецкой полиции служили и голландцы тоже.

Слушая эти новости, Керстен вспоминал слова Гиммлера:

«В Голландии мне нужно только три тысячи человек, чтобы всем управлять, и немного денег и продовольствия, чтобы раздавать информаторам. Благодаря им гестапо знает все. У меня есть шпионы из местных в каждой группе Сопротивления. Во Франции и Бельгии — то же самое».

И Керстен чувствовал, что его друзья, которые настаивали на крайней осторожности, были совершенно правы.

На следующий день после приезда Керстен пошел лечить Гиммлера. Замок, где разместили рейхсфюрера, стоял посередине большого парка в Клингендале, ближнем пригороде Гааги. Гауляйтер Голландии Зейсс-Инкварт^[58] конфисковал его специально ради пребывания высокого гостя. Гиммлер сказал доктору:

— Я приглашен на торжественный обед, который в мою честь дает глава голландской национал-социалистической партии Мюссерт. Он представит мне самых своих близких сотрудников. Приходите, дорогой Керстен. Будет очень хорошо. Мюссерт только что поселился в роскошном новом доме.

Гиммлер протянул руку к приглашению, напечатанному на хорошей бумаге, бросил его на столик, стоящий рядом с кроватью, на которой лежал, и уточнил:

— Особняк Туркова.

Доктор продолжал работать над нервными сплетениями рейхсфюрера так, как будто только что услышанное имя ему ничего не говорило.

Все же он ответил:

— Почему я должен идти вместе с вами? Владелец дома меня не приглашал.

— Вы можете пойти всюду, куда иду я, — сказал Гиммлер.

— Нет, простите, — ответил Керстен. — Для меня совершенно невозможно сопровождать вас в этот дом. Он принадлежит не Мюссерту, а Туркову — одному из моих самых близких друзей, которого вышвырнули из собственного дома.

— Я этого не знал, — сказал Гиммлер, — но если Мюссерт так поступил, значит, у него были на то причины.

Не успел закончиться сеанс лечения, как к рейхсфюреру пришел Зейсс-Инкварт, чтобы засвидетельствовать почтение.

Он впервые принимал своего хозяина в Голландии. Вел он себя угодливо. Он перечислил Гиммлеру имена всех, кто был приглашен на обед, организованный Мюссертом.

— Кому принадлежит дом, где состоится прием? — спросил Гиммлер. — Это собственность партии?