Целитель

— Дорогой господин Керстен, между нами никогда не было и никогда не будет политических разногласий. Моя признательность такова: все страны могут сколько угодно сражаться, хоть перерезать друг друга, но между нами всегда будут дружба и мир… Хорошо?

— Хорошо, — ответил Керстен.

— Я очень рад, — сказал Гиммлер.

Он закрыл глаза как будто для того, чтобы лучше насладиться этим мгновением взаимопонимания, солидарности, общности с другим человеком.

Керстен заговорил опять:

— Ну раз уж так, рейхсфюрер, я задам вам еще один вопрос. В Германии сейчас находится двести-триста финнов. У них семьи. Они честно работали в этой стране. Они не имеют отношения к политике. Не преследуйте их.

— Даю вам слово, — сказал Гиммлер, не открывая глаз.

— И что станет с экстерриториальным статусом, который вы согласовали для Хартцвальде?

— Он сохранится, но будет не финским, а международным, — сказал Гиммлер.

Он вдруг открыл глаза и быстро проговорил:

— Все это, конечно, при условии, что вы вернетесь из Швеции.

Керстен посмотрел на него в упор и спросил:

— Вы в этом сомневаетесь?

— Нет, нисколько… — пробормотал Гиммлер.

Когда Керстен остался один и обдумал весь ход этой встречи, он убедился в том, что посредством этой странной игры на чувствах и психологии полный поворот в политике Финляндии сделал его влияние на рейхсфюрера как никогда сильным.

6

Что касается поездки его семьи в Швецию, Керстен сказал Гиммлеру только половину правды: он не только хотел отвезти жену и детей в Стокгольм, но планировал оставить их там на неопределенный срок.

Поставить Гиммлера перед фактом было невозможно, а держать его в неведении — опасно. Поэтому на следующий день, когда рейхсфюрер принял его так же дружески, как накануне, Керстен сказал ему:

— Жить и растить детей здесь становится все труднее. Я бы хотел поселить своих сыновей — и их мать, разумеется, — в Швеции на достаточно долгий срок.

Гиммлер не реагировал.

— Они вернутся следующим летом, — добавил Керстен.

Гиммлер странно посмотрел на доктора и ответил:

— Я в это не верю.

Хотел ли он этим сказать, что считает, что Керстен лжет? Или он в глубине души чувствовал, не признаваясь никому, даже самому себе, что следующим летом судьба Германии и его собственная решатся так, что возвращение семьи доктора не будет иметь никакого значения? Ведь Париж уже освобожден, войска союзников подступали к Рейну, а по восточным равнинам, как лавина, накатывалась бесчисленная русская армия.

— Я в это не верю, — повторил Гиммлер.

Потом он легонько пожал худыми плечами и сказал, к большому облегчению Керстена:

— Мне все равно, мне нужны только вы.

— И вы можете быть уверены, что я вернусь, — сказал Керстен. — Кроме того, в Хартцвальде останется Элизабет Любен, моя сестра и давний друг.

— Я так и думал, — сказал Гиммлер.

Он был спокоен, у него был заложник.

7

Но у рейхсфюрера был еще один повод для волнений. Он поделился им с Керстеном во время их следующей встречи.

— Вот что меня беспокоит, — сказал Гиммлер, — а вдруг я заболею во время вашего отсутствия? Так уже было, когда вы уезжали в прошлый раз, и мне казалось, что я сойду с ума. Я бы все отдал за возможность быстро связаться с вами, чтобы хотя бы получить от вас совет, если мне станет плохо. Даже от этого мне станет лучше, я в этом уверен.

— Я тоже так думаю, — ответил Керстен. — Духовное воздействие очень хорошо влияет на нервную систему.

Гиммлер чуть пошевелился на узкой и жесткой кровати. Он простонал:

— Вы понимаете, простой страх не иметь возможности быстро связаться с вами провоцирует тревогу, а тревога вызывает спазмы. И вы — здесь! Что со мной будет, когда вы уедете в Швецию? Переписка — это несколько дней. А в телеграмме невозможно описать медицинские подробности.

Керстену в голову вдруг пришла идея, причем настолько многообещающая, что казалась совершенно невозможной. Однако он все же сказал:

— В Стокгольме я узнал, что Риббентроп часто разговаривает по телефону с немецким посольством. Почему бы вам не позвонить мне из кабинета Риббентропа?

— Ни за что на свете! — закричал Гиммлер. — Я не хочу, чтобы этот проходимец знал хоть что-то о моих личных делах! Да я лучше от боли сдохну!

Трудности только подзадорили воображение Керстена. Идея, по воле случая пришедшая ему в голову минутой раньше, теперь казалась ему насущной необходимостью. Он думал о том, что в Стокгольме ему придется быстро принимать решения, выполнение которых всецело зависит от Гиммлера. Прямая связь с ним была бы крайне полезной.

— С вами по телефону можно связаться только из ведомства Риббентропа? — осведомился Керстен.

— Только так, — ответил Гиммлер. — В военное время разговаривать по телефону с заграницей невозможно. Это право есть только у штаб-квартиры Гитлера и у министерства иностранных дел.

— Подумайте хорошенько, рейхсфюрер, — упрашивал Керстен. — Неужели я действительно не смогу позвонить из Стокгольма в Хартцвальде или чтобы мне звонили из Хартцвальде в Стокгольм?

— Это абсолютно невозможно, — ответил Гиммлер.

— Даже если вы серьезно заболеете? — воскликнул Керстен. — Такой человек, как вы? Руководитель такого масштаба!