Целое лето

Шагов я не услышал, только дыхание. Прикосновение. Потом на моих запястьях затянулись удавки, петля легла на шею. Наконец и бумажный пакет пополз наверх… почему-то очень медленно. Остановился. Слетел.

— Лёха…

Стёпка стоял передо мной как-то причудливо склонившись-изогнувшись, упираясь руками в колени и вытянув шею. На нём были истёртые камуфляжные штаны и растянутая серая футболка с каким-то неразличимым уже круглым логотипом чуть выше сердца — где положено носить Золотую Звезду…

— Здорово, — сказал я. — Ну, как делишки?

— Лёха… — и вдруг из его глаз не то что потекли, а именно брызнули слёзы. — Лёха, брат, что с нами сделали, гады…

Стёпка выглядел скверно: худой, измождённый, небритый. Но выглядел он скверно для сорокалетнего мужика…

— Извини, что с пустыми руками, — сказал я, повернув их ладонями вверх. Стёпка зафиксировал меня по-сычуаньски: с помощью тонких шнуров, продёрнутых сквозь бамбуковую палку; какой бы силы и ловкости человек ни был, он удушит себя прежде, чем порвёт шнур или доберётся до узла. — Но мне сказали, что ты не пьёшь, да и мне после обеда за руль.

— Кто сказал?

— Серафима. Больше пока никого не видел.

— А что она ещё сказала?

— Сказала, что ты придуриваешься малость.

— А, когда с флагом-то… Это ерунда. Это, Лёх, ерунда. А вот… эх. Мы с тобой не виделись?..

— С восемнадцати лет. То есть — сорок.

— Чушь собачья, — отмахнулся Стёпка. — А почему я тебя тогда сразу узнал?

— Ты меня видел, когда я прошлые разы приезжал. Смотрел в бинокль, не подошёл.

— Что за?.. — он надолго замолчал. — Не помню. Поверишь — не помню.

— Почему же не поверю? Ты такой не один. Имя нам батальон, потому что нас много…

— Нас?

— Нас.

— Так ты?..

— Институт имени Академика Плотника, — сказал я. — Занимаемся известной тебе проблемой. В общем, ГРУ. Армия.

— И ты вот так… столько лет?..

— Да, старик.

— Но в тебя не подсаживали?

— Ну, почему же. Подсаживали. Только давно. А в тебя, смотрю…

Он не ответил. Протянул руку назад, поймал стул за спинку, поставил напротив меня. Сел на него верхом.

— Ты зачем пришёл?

— Я же говорю: что-то затевается. Ты Благоволина давно видел?

— Дней десять. А что?

— Да мне бы тоже надо с ним повидаться. Может, что подскажет.

— Подскажет… как же. Он ведь…

— Что?

— Ничего. Забудь про Благово. Он уже не наш.

— В смысле?

— В смысле, не землянин. Лёха… мы ведь тогда… мы думали, что отбились… — он стал тереть глаза костяшками пальцев. — А на самом деле…

— Я знаю, — сказал я. — И моё начальство знает. Но мы думаем, что ещё не всё потеряно.

— Ерунда, — сказал Стёпка. — Потеряно всё. Я даже не могу понять, почему они ещё не пришли и не сожрали всех. Наверное, не могут договориться, кто будет жрать первый.

— Не совсем, — сказал я. — Они всё ещё опасаются нас. Боятся хватануть кусок не по глотке.

— Ерунда, — повторил Стёпка с ещё большим отчаянием.

— Ты же знаешь, что с памятью о прошлом у балогов туговато.

— Ну… у нас тоже.

— У нас тоже, да. Но у нас это не предмет доблести, а у них — предмет. Не разгильдяйство и наплевательство, как у нас, а вполне себе и древний обычай, и государственная политика… Но кто-то у них в верхах всё-таки негласно занимается историей Пути. И, похоже, они вдруг выяснили, что Земля — это не просто очередная остановка, этакий безымянный полустаночек… В общем, мы почти уверены, что именно Земля — родная планета Пути.

Степан уставился на меня с ужасом. А я почти не блефовал. Это, конечно, была гипотеза, причём довольно давняя, но пока что все вновь добытые факты в эту гипотезу укладывались.

— Разумеется, исходник Пути — не человечество, не хомо сапиенс. Мы прикинули на пальцах, и получается, что возраст Пути — не меньше двадцати миллионов лет. Скорее — тридцать-сорок. Понятно, что следов от той цивилизации почти не осталось. И очень похоже, что цивилизация была подводной. Осьминоги, морские пауки — ну, представляешь себе. Поэтому мы не совсем понимаем, что нужно искать…

— И… что из этого?

— Из этого чисто логически вытекает, что мы, человечество, созданы балогами. Произведены из обезьян. Сравнительно недавно. С пока неизвестной нам целью. И именно по этой причине они с нами так долго возятся.

— Ну, допустим… — Стёпка поморщился. Мне показалось, что ему трудно сосредотачиваться. — Допустим. И что нам делать, пусть всё даже так, как ты говоришь?

— Может, ты меня всё-таки развяжешь?

— Пока нет. Так что нам делать? Вот ты мне всё это рассказал, а ясности как не было… Понимаешь, Лёха, они ведь из нас всю дорогу клоунов делали, разводили, как последних лохов — а ты говоришь, не всё потеряно. Они ведь нас — даже не прикасаясь… они из нас всё людское выбили, или высосали, или что там ещё… Один этот лагерь детский чего стоил…

— Какой ещё лагерь?

— Где ребятишек-инвалидов на допросчиков учили… как же город-то назывался?.. в общем, где-то за Вологдой… Череповец-сколько-то-там…

— Что значит — учили на допросчиков?

— Ну, учили на какое-то время задерживать в себе десантников и сцеживать информацию. Как Юрка, помнишь? Он и учил… на себе показывал… а потом от рака мозга умер. И многие поумирали…